Алексей Смирнов - Козьма Прутков

Наше описание жизни Козьмы Пруткова невозможно без обращения к его опекунам. Культ духовной свободы был важнейшим для Алексея Толстого и совсем немаловажным для братьев Жемчужниковых. Отношение к вере и ее служителям представляло для них интерес насущный, а не академический. Что же касается Козьмы Петровича, то он, конечно, при всей своей гениальности едва ли об этом задумывался. Скорее всего, директор Пробирной Палатки никогда не спрашивал себя: «Уместно ли мне брать на себя функции Творца?» Или: «Следую ли я Его духу, сочиняя вольные басни, насмешливые водевили?» Скорее всего, Козьма задавался совсем другим, более узким и приземленным вопросом: «Как бы мне поближе к оригиналу воспроизвести дух и стиль пародируемых мною сочинений, например, стихотворных пародий, „гисторических“ анекдотов?»

К ним мы сейчас и переходим.

Существует два типа стихотворных пародий. Назовем их локальным и стилевым. Локальная пародия избирает объектом своего внимания неловкую, двусмысленную, смешную строчку или строфу и пародирует именно ее. Стилевая же обращается к творчеству поэта в целом или к каким-то заметным особенностям его манеры и пародирует не конкретную оплошность, а стиль как таковой. Именно такой стилевой тип пародии предлагает читателям Козьма Прутков. При этом он активно открещивается от звания пародиста и представляет себя подражателем.

У пародии, как и у подражания, есть форма и есть функция. Так вот: форма у них одинаковая, а функции разные. По форме и пародия, и подражание стремятся быть возможно более близкими своему прототипу, но функционально их миссии расходятся.

Пародия всегда несет в себе юмористический (безобидный) или сатирический (хлесткий) заряд. Она доказывает или, по крайней мере, намекает на несостоятельность оригинала, непременно подчеркивает смешные его стороны, утрирует его, а то и доводит до абсурда. Справедливо суждение Ю. Н. Тынянова, согласно которому «наибольшая сила пародии — в наибольшей формальной близости и одновременно — в функциональной противоположности с пародируемым» [202] Тынянов Ю. Н. Предисловие // Мнимая поэзия. М.; Л., 1931. С. 7. .

Подражание никогда не ставит себе подобных целей. Оно похоже на копию с подлинника. Подражатель — своего рода копиист, ученик, перенимающий манеру мэтра. Он не воспринимает оригинал критически, не пересмешничает, а, напротив, любовно и почтительно воспроизводит своими словами.

Сейчас вы убедитесь, что Козьма Прутков сочинял именно пародии, а не подражания, но в пику оппоненту и, вероятно, из лукавой осторожности именовал их подражаниями.

В «Письме известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту „Санкт-Петербургских ведомостей“ (1854 г.) по поводу статьи последнего» (опубликовано в журнале «Современник») Козьма развязно спорит в привычном для себя обличье самохвала, фамильярно обращаясь к собеседнику на ты: «Ты утверждаешь, что я пишу пародии?! Отнюдь!.. Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда ты взял, будто я пишу пародии?! Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех; этот анализ привел меня к синтезису; ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными все во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, которые уже приобрели ее в некоторой степени. Слышишь ли? — „подражание“, а не пародию!.. Откуда же ты взял, будто я пишу пародии?!»

Нормальная логика состоит в том, что каждая слава индивидуальна; что «слав» столько, сколько самобытных путей к ним, собственных опытов, оригинальных стилей. Нет, не может быть и не нужно двух Пушкиных, трех Бенедиктовых или Хомяковых. Как известно, поэзия — дело штучное. Интересна индивидуальность, а не ее повторы. Копия уже нагоняет скуку — потому что вторична. Актуально «вторым» может стать только пародист, а подражание — сугубо лабораторный, неизбежный момент ученичества, освоение разных, уже найденных другими, поэтических форм. Козьма же уверен, что подражатель способен достичь славы оригинального поэта, если будет делать все точно так же, как делает прототип! Но у Козьмы это лишь риторическая маска. На самом деле он далеко не только подражает, а пишет блестящие стилевые пародии на известных поэтов — своих современников, называя эти опусы подражаниями. Пусть так. Будем и мы вослед нашему герою именовать их подражаниями, а для того, чтобы читатель представлял себе прототипы и тем самым смог бы вполне оценить сами подражания, предпошлем им оригиналы (отчасти ныне забытые) — представим тех, кому адресует Прутков свои стансы. И не станем экономить на их количестве. Пусть опусов будет много.

В последние годы жизни Пушкина на небосклоне российской поэзии взошла новая яркая звезда — чиновник Министерства финансов Владимир Бенедиктов (1807–1873), точнее, вначале секретарь министра финансов, а потом директор заемного банка. Не исключено, что совмещение в одном лице высокопоставленного чиновника и знаменитого поэта послужило опекунам примером для создания образа Козьмы Пруткова.

Во всяком случае, именно Бенедиктов явился любимой мишенью прутковских пародий. Что же такого потешного разглядел Прутков в стихах автора, которого публика приняла взахлеб?

«…не один Петербург, вся читающая Россия упивалась стихами Бенедиктова, он был в моде, — пишет поэт Яков Полонский. — Учителя гимназий в классах читали стихи его ученикам своим, девицы их переписывали, приезжие из Петербурга, молодые франты хвастались, что им удалось заучить наизусть только что написанные и нигде еще не напечатанные стихи Бенедиктова» [203] Сочинения В. Г. Бенедиктова. СПб., 1902. Т. I. С. XII. .

Николай Бестужев в 1836 году (при жизни Пушкина!) с удивлением вопрошал из сибирской ссылки: «Каков Бенедиктов? Откуда он взялся со своим зрелым талантом? У него, к счастью нашей настоящей литературы, мыслей побольше, нежели у Пушкина, а стихи звучат так же».

И. С. Тургенев говорил Л. Н. Толстому: «Кстати, знаете ли вы, что я целовал имя Марлинского на обложке журнала, плакал, обнявшись с Грановским, над книжкою стихов Бенедиктова и пришел в ужасное негодование, услыхав о дерзости Белинского, поднявшего на них руку?» [204] Толстой и Тургенев. Переписка. М., 1928. С. 28–29.