Борис Ефимов - Десять десятилетий

Я продолжал активно работать в «Красной звезде», но с казарменным положением было покончено. Я переселился в гостиницу «Москва», ставшую в эту пору своего рода огромным общежитием для многих представителей творческой интеллигенции — писателей, журналистов, артистов, дипломатов, ученых. Там жили Илья Эренбург и Леонид Утесов, Леонид Ленч и Евгений Петров, Роман Кармен и Константин Уманский, Янка Купала и Лидия Русланова, и многие другие. Все были заняты своими делами, но общались дружно и весело. Я заходил, бывало, в номер к Евгению Петрову. Между прочим, после ареста Кольцова он стал редактором «Огонька», где регулярно печатались мои рисунки. Мы никогда не заговаривали с Женей о Кольцове, но я всегда читал в его глазах молчаливое сочувствие. Зашел я к Петрову и накануне его отлета в Севастополь, куда он был на несколько дней командирован «Правдой». Он себя неважно чувствовал, лежал на диване, укрытый пледом. Вокруг него суетилась Варя, его милая подруга. В номере находились также его старший брат, Валентин Катаев, Евгений Долматовский и еще кто-то, не помню. На столе лежали карты и деньги — играли в покер.

— Так вы, Женя, в Севастополь? — сказал я. — А помните, как мы отплывали на крейсере «Красный Кавказ»?

— А как же! — улыбнулся Петров. — Помните — «Всем с левого борта!»

И мы оба засмеялись. А в это время за столом зашел по какому-то поводу разговор об Александре Фадееве, в ту пору одном из руководителей Союза писателей. И дернуло же Долматовского шутливо переиначить его фамилию — вместо «Фадеев» сказать «Фадейкин».

— Не Фадейкин, а Фадеев! — неожиданно взревел Катаев. — Замечательный русский писатель!

И добавил трехэтажное матерное ругательство. Женя Петров буквально подскочил на своем диване.

— Немедленно убирайся отсюда вон! — закричал он на старшего брата.

Катаев как-то сразу съежился и сказал:

— Пожалуйста. Я только заберу свои деньги.

И, взяв со стола трехрублевку, как побитый, вышел из номера. Всем было неловко. Варя успокаивала Петрова, уложила его обратно на диван и укрыла пледом. Я посмотрел на Женю. Он был явно расстроен только что происшедшим инцидентом. Чтобы его немножко развеселить я сказал:

— Га-спадин Петров! У-узы дружбы…

— …Являются теми дружественными узами, — подхватил он, и мы оба рассмеялись.

— Ну, Женя, — сказал я, — счастливо. Вернетесь, расскажете, как там наш Севастополь.

Но как известно, Петров, увы, не вернулся. Он погиб в авиакатастрофе на обратном пути.

Не раз встречались мы и с Леонидом Утесовым. Как-то, столкнувшись со мной в коридоре, он поделился таким забавным эпизодом. Ему позвонил из своего номера Роман Кармен: «Леонид Осипович! Заходите ко мне. У нас тут собралась хорошая компания. Посидим, потреплемся».

— Я пошел, — рассказывает Утесов. — Действительно, сидят за столом. Нина, жена Кармена, какие-то девицы, молодые люди. И еще какой-то рыжеватый паренек суетится. Говорит, что принесет еще водочки и попробует достать селедку.

— Кто это? — спросил я у Кармена.

Он многозначительно на меня посмотрел.

— Это — Вася, сын Сталина.

— Меня как обухом по голове, — продолжал Утесов. — Только этого мне не хватало — мало ли, что может случиться… Прежде всего скажут — при этом был Утесов. Вы представляете себе, как это мне нужно? И я схватился за голову: прости, Рима, я забыл, что меня ждет Елена Осиповна. И бегом пустился к себе в номер.

Из песни, как известно, слова не выкинешь. И к рассказу Утесова нельзя не добавить следущее: Нина, хорошенькая жена Кармена, как принято говорить, «положила глаз» на Васю, а тот от этого отнюдь не уклонился, и между ними возникла настолько близкая «дружба», что Нина вообразила, по-видимому, будто это вполне серьезно. И, знакомясь с кем-нибудь, называла себя коротко: Сталина. Можно себе представить состояние Кармена. В отчаянии он решился написать письмо отцу Васи, чтобы тот призвал сына к порядку и вернул ему, Кармену, жену.

Говорили, что «Васин отец» сухо ответил: «Мужчина должен уметь сам защищать свою честь, а не писать жалобы». Но в конечном итоге Нина вернулась к Кармену.

Весну сорок второго года разные люди ожидали с разными чувствами — с опасением, с тревогой, со страхом, с надеждами. Некоторые поговаривали: «Зимой, конечно, «фриц» слабоват, но весной пока-ажет. Даст прикурить…»

Сам Гитлер громогласно объявил, что весной произойдет окончательное и решающее наступление. Это, естественно, дало тему для соответствующей карикатуры: помятый и злой фюрер в наполеоновской треуголке, с подписью под рисунком: «Не для него придет весна». Однако изображенный на моем новогоднем рисунке наступающий 1942 год оказался наступающим, увы, не для нас… И «не для нас пришла весна»… Она принесла с собой тяжелейшее поражение советских войск под Харьковом. В этой связи я хочу привести отрывок из воспоминаний Н. С. Хрущева, с которыми я случайно познакомился, будучи в 1971 году в Германии, — увидел толстый том в книжном киоске. Немного владея немецким языком, я стал его перелистывать и сразу наткнулся на эпизод, который внимательно прочел и запомнил. (Первой моей мыслью было приобрести эту книгу, но взглянув на цену — 300 марок, я понял, что она мне не по карману.) А успел я прочесть следующее: Хрущев рассказывает о том, что был членом Военного совета фронта при командующем войсками под Харьковом маршале Тимошенко. И неожиданно получил приказ срочно явиться в Москву, к Сталину. Погода была абсолютно нелетная — туман, проливной дождь, резкий ветер, но медлить он не посмел и явился к «Верховному».

— Почему с опозданием? — спросил Сталин.

— Товарищ Сталин, в эту ночь даже почтовые голуби не летают, — попытался пошутить Хрущев.

— Но ты, толстый почтовый голубь, прилетел. Молодец, — сказал Сталин.

«Хозяин был пьян», — пишет Хрущев.

Пристально посмотрев на Хрущева, Сталин налил ему стакан водки.

— На, согрейся. А теперь вот что. Немедленно отправляйся обратно и передай Тимошенко, чтоб завтра же начали наступление на Харьков.

— Товарищ Сталин, — проговорил ошеломленный Хрущев, — наступление не подготовлено. Оно, пожалуй, еще рискованно. Надо сначала…

— Отправляйся немедленно и передай Тимошенко, чтобы завтра начинали наступление, — повторил Сталин и бросил на Хрущева короткий, злой взгляд.

Выйдя от Сталина, пишет Хрущев, он заплакал. Он плакал о тысячах солдат и офицеров, которым суждено завтра погибнуть в результате этого приказа, ненужного, нелепого, нецелесообразного. Не берусь судить о достоверности этого рассказа, но я прочел все это своими глазами в немецком тексте.

В результате этого наступления наши войска понесли чудовищные потери. А для сосредоточенных здесь отборных немецких дивизий была открыта дорога для наступления на юг к Кавказу и на восток к Сталинграду.