Борис Ефимов - Десять десятилетий

— Привет москвичам!

Потом к Эренбургу:

— Здрасте, Илья Григорьевич!

Они выпучивают глаза.

— Что это значит? Что вы тут делаете?

— Встречаем вас, Илья Григорьевич!

— Да нет, серьезно, как вы сюда попали?!

Движемся вместе с Эренбургом к выходу, среди расступившейся восторженной толпы. Эренбург шествует, как пророк. Усаживаемся в машину, рядом с ним Сурков и Погодин. Оба напряженно улыбаются и явно проклинают в душе Эренбурга: вместо того, чтобы быть в центре внимания, как представители советской литературы, они очутились в роли скромных статистов при нем. Щелкают «лейки», гремят аплодисменты…

А вечером министерство информации и искусств дает в честь съезда банкет. Мы тоже приглашены и по пути, как условились, заезжаем в отель «Болгария» за Эренбургом. Застаем, однако, Илью Григорьевича в плачевном состоянии: один глаз у него воспален, распух и причиняет адскую боль. Немедленно начинаем вызванивать врача из нашей армейской санчасти, откуда скоро является целая бригада — один подполковник и два майора медицинской службы. Нужен более яркий свет для осмотра больного глаза. Я хочу включить настольную лампу и мгновенно создаю короткое замыкание. На всем этаже воцаряется мрак. Из коридора несутся недоуменные возгласы, вопли, звонки. Не проходит и получаса, как свет восстановлен. Подполковник осматривает эренбурговский глаз, находит сильное нагноение и сообщает, что должен съездить за соответствующими инструментами. Эренбурт просит нас пока что пойти на банкет (происходящий в этом же здании) и объяснить причину его отсутствия. Спускаемся в окруженный галереей ресторанный зал, где давно идет пир горой. Я высматриваю себе место за каким-нибудь из боковых столов, но в это время меня кто-то окликает от центрального стола. Это оказывается Кирсанов, наш посол в Болгарии. Он указывает мне на свободное место недалеко от себя. Я сажусь и оказываюсь визави… Его Блаженства экзарха Болгарии Стефана I. Это — румяный старик с черными усами и окладистой седой бородой, в модных золотых очках. На нем белоснежный клобук с бриллиантовым крестом, на черной рясе золотая панагия с камеей Богородицы. Левая рука его позванивает золотыми четками. Рядом с ним — генерал-лейтенант Черепанов, заместитель Бирюзова. Кирсанов знакомит меня с экзархом. Его Блаженство любезно сообщает, что знаком с моими работами и, после крохотной заминки, добавляет, что давно хотел со мной познакомиться… Завязывается гладкий застольный разговор, в основном, о красоте и святынях Киева. Экзарх горячо возмущается вандализмом гитлеровцев, ограбивших Киево-Печерскую лавру. Мирная беседа нарушается появлением мрачно-пьяного Погодина. Он шумно садится возле Кирсанова, потом обращает тяжелый взгляд на меня, наливает себе в бокал водки, поднимается и произносит в мою честь краткий, но не совсем связный спич, сопровождая его почему-то матерными словами. Черепанов и экзарх с каменными лицами смотрят вдаль, Кирсанов бледнеет, наклоняется через стол к сидящему рядом со мной советнику Левычкину и говорит вполголоса:

— Выведите его.

Левычкин растерянно моргает и нерешительно говорит Погодину:

— Николай Федорович, пойдемте отсюда погулять…

Они удаляются вдвоем, обнявшись.

Во время концерта неожиданно раздаются аплодисменты — это по лестнице, страдальчески улыбаясь, спускается Эренбург с завязанным глазом. Димо Казасов, министр просвещения, бежит к нему навстречу, усаживает за центральный стол, знакомит с экзархом. Начинают показывать нудную болгарскую кинохронику. Я дремлю, пользуясь темнотой, но меня приводит в себя густой голос Погодина, который за моей спиной довольно громко и настойчиво уговаривает болгарскую девушку-распорядительницу спуститься с ним в машину. Она резко отказывается. Кирсанова больше не видно — посол, видимо, сбежал от всех этих дел… Наконец фильм кончается, зажигается свет. Экзарх троекратно лобызается с Черепановым, министры поочередно целуют у Его Блаженства руку. Он благодарит Эренбурга за его борьбу с фашизмом и за то, что тот, преодолевая болезненное состояние, нашел возможным принять участие в вечере. Прием закончен.

…Центральное событие следующего дня — это проводы Погодина, в которых я невольно принял участие. Утром, оказывается, было совещание Кирсанова с Бирюзовым. Там же присутствовали Эренбург и Сурков. Решили немедленно отправить Погодина в Москву на самолете. Организовать отправку поручили Исаеву. Об этом тот рассказал мне утром в редакции и уговорил меня поехать вместе с ним. Приехали в гостиницу, и Исаев попросил меня пойти вперед — «подготовить почву».

Погодин сидит на диване, трезвый и мрачный.

— Николай Федорович, получена телеграмма от Тихонова. Он просит вас немедленно вернуться в Москву.

Погодин иронически щурится:

— От Тихонова? Понятно, понятно… Ну, Алеша Сурков, Алеша Сурков… его работа.

Короче говоря, Погодина чуть ли не стаскивают вниз в машину, и мы мчимся на аэродром.

Остаток дня целиком уходит на подготовку обратного пути. Вечером в сурковском номере распиваются три бутылки красного вина по случаю награждения Суркова орденом Красного Знамени и моего соракапятилетия. (Я предпочел бы наоборот…)

Наш многострадальный «Адлер» исчерпал все свои возможности, нечего было и думать о поездке через горы в Румынию и даже о возвращении на нем в Вену.

— Ну и что ж? — сказал я. — Поедем обратно поездом, это даже удобнее и спокойнее. (Ох, как я ошибался…)

Кстати, тут я совершил деяние, которое по сей день считаю единственным подвигом в своей биографии. Дело в том, что наш шофер наотрез отказался ехать обратно, предпочтя остаться в Софии. И я сел за руль «Адлера», у которого не работали тормоза, сигнал и фары. Вечером по незнакомым, плохо освещенным улицам я провел нашу машину из конца в конец большого города и благополучно доставил на станцию. В особо ответственных местах сигнал заменялся Лесновым, который высовывался из машины, размахивал руками и свистел. Не без труда мы нашли себе места в пассажирском вагоне, и так начался наш обратный путь из Софии в Вену. Ох, как мало напоминал он недавнее путешествие из Вены в Софию… Уже не мчались мы в машине по шоссе, обдуваемые ласковым ветерком, любуясь красивыми пейзажами, лихо козыряя на пограничных заставах. Теперь, стиснутые плотной толпой разношерстных пассажиров, озабоченных и угрюмых, забивающих купе и проходы немыслимым количеством мешков, корзин и чемоданов, мы мучительно медленно тряслись в грязных дребезжащих вагонах с выбитыми стеклами. Уныло и беспросветно простаивали мы часами на неведомых станциях, с боем захватывали места при пересадках с поезда на поезд, штурмуя вагоны в мощных рядах отпускников, командированных, демобилизованных, мешочников, перемещенных и прочих дорожных человеческих категорий.