Борис Ефимов - Десять десятилетий

Прошло 15 лет. О брате ничего не известно. Никаких сведений о нем не дают и органы МВД, куда я обращался.

Я не знаю, в чем обвинили Кольцова, не знаю теперь, была ли за ним подлинная вина. Но, во всяком случае, я убежден, что он понес достаточно суровую кару не только пятнадцатилетним заключением, но еще более тем, что в расцвете творческих сил и энергии, накануне решающей схватки с гитлеризмом был вычеркнут из боевых рядов советской журналистики.

Дорогой Климент Ефремович!

Мой брат еще не стар. Он смог бы еще послужить Родине своим пером писателя-публициста. Обращаюсь к Вам с горячей просьбой уделить внимание судьбе Михаила Кольцова, помочь ему вернуться к жизни, работе, творчеству. 28 июня 1954 года. Бор. Ефимов».

Ворошилов не оставил моего письма без внимания, и вскоре меня вызвали в Главную военную прокуратуру к военному прокурору по фамилии Аракчеев. С этого начался совсем непростой, как оказалось, процесс реабилитации. Аракчеев вызывал меня несколько раз, подробно расспрашивал о Кольцове, о деятельности которого, по молодости лет, имел довольно смутное представление. На него, в частности, произвели большое впечатление принесенные мною газетные фотоснимки, на которых Кольцов был заснят в президиуме торжественного собрания, сидящим между М. И. Калининым и Н. С. Хрущевым, встреча его на Белорусском вокзале по возвращении из Испании и другие.

— Вот как?.. — пробормотал прокурор. — Однако… я не предполагал…

— Да, — сказал я, — Кольцов был весьма популярным и видным деятелем. Возможно, кто-то был очень заинтересован в том, чтобы его убрать.

В свою очередь, я был весьма удивлен и ошеломлен, узнав от Аракчеева, что одним из обвинений против брата было то, что он организовал в редакции «Правды» подпольную антипартийную группу, в которую входили Вадим Кожевников, Владимир Луговской, Семен Кирсанов, Валентин Катаев и другие.

— Позвольте, — сказал я, — да все эти люди не были репрессированы и спокойно работают. Вадим Кожевников — редактор журнала «Знамя», Луговской и Кирсанов — известные поэты, печатаются во многих журналах и газетах. Катаев — благополучно живет в Переделкино, недавно вышел его новый роман.

Прокурор пожал плечами.

— Да, — проговорил он, — странно, странно…

Вскоре состоялась наша заключительная встреча. И Аракчеев вручил мне официальную справку на бланке Главной военной прокуратуры следующего содержания:

«Гр-ну Ефимову Б. Е. Сообщаю, что 18 декабря 1954 года Военная Коллегия Верховного суда СССР, по заключению Прокуратуры СССР, приговор по делу Вашего брата Кольцова Михаила Ефимовича отменила и дело в отношении его прекратила за отсутствием состава преступления.

За официальной справкой о прекращении дела в отношении Кольцова М. Е. Вам надлежит обратиться в Военную Коллегию Верховного суда СССР по адресу: Москва, ул. Воровского, 13.

ЗАМ.ГЛАВНОГО ВОЕННОГО ПРОКУРОРА

ПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ Д. ТЕРЕХОВ»

Взяв из рук Аракчеева эту справку, я сказал:

— Товарищ подполковник! Вы мне тут задавали немало вопросов, я на них, как мог, отвечал. Теперь разрешите и вам задать один вопрос. Где сейчас находится мой брат?

При этом я не спускал глаз с двери на другом конце большого кабинета, в котором происходила беседа, почти уверенный, что прокурор улыбнется и укажет на эту дверь со словами: «А вот, пожалуйста. Мы его уже вызвали из лагеря». И в кабинет войдет Миша. Но Аракчеев посмотрел куда-то в сторону и ответил:

— А это вам скажут там, где вы получите свидетельство о реабилитации.

«Что ж, — подумал я, — может быть, такой порядок».

Простившись с Аракчеевым, я вышел на улицу Кирова и в трескучий мороз направился прямо в Дом Союзов. Там уже третий день проходил Второй Всесоюзный съезд советских писателей. Мне не терпелось, чтобы все поскорее узнали о реабилитации Михаила Кольцова. Был перерыв между заседаниями, и я сразу направился за сцену искать Фадеева. Он что-то писал. За его спиной стоял Константин Симонов.

— Здравствуйте, Александр Александрович! — сказал я. — Вот, посмотрите.

Фадеев прочел справку прокуратуры.

— Ну, что ж. Отлично, — сказал он.

И после некоторой паузы, спросил:

— Ну, а какова же его судьба?

— Не знаю, Александр Александрович, но мне не очень нравится, что эту справку вручили мне, а не ему лично.

— Да, — задумчиво произнес Фадеев, — это внушает тревогу.

Не берусь угадывать, о чем в ту минуту думал Фадеев. Ведь по своему положению генерального секретаря Союза писателей он скреплял своей подписью постановления об аресте того или иного члена Союза. Подписал он, наверно, и арест Кольцова. И не мог он, безусловно, без внутренней горечи прочесть в этой справке об «отсутствии состава преступления».

— Александр Александрович, — сказал я, — может быть, с трибуны съезда как-то упомянуть фамилию Кольцова, которая пятнадцать лет была под запретом?

Фадеев подумал.

— Вы знаете, — возразил он, — главное не в этом. Писатель должен прийти к людям через свои произведения. Вот Симонов курирует издательство «Советский писатель». Надо срочно переиздать «Испанский дневник». Потом другие произведения.

— Да, Александр Александрович, прежде всего «Испанский дневник». И с той рецензией, которую вы написали вместе с Алексеем Толстым для «Правды» незадолго до… А вы, Константин Михайлович, были тогда еще молодой, эту рецензию, наверно, не знаете.

— Напрасно вы так думаете, — ответил Симонов. — Эту рецензию я очень хорошо помню.

Недели через три на секретариате Союза писателей было принято решение об утверждении Комиссии по литературному наследию М. Е. Кольцова в составе: Д. Заславский (председатель), Б. Агапов, К. Симонов и Б. Ефимов.

Как мне и было указано, через два дня я явился в Военную Коллегию Верховного суда СССР. Меня принял сменивший Ульриха председатель Военной Коллегии генерал Чепцов.

— Вы, собственно, напрасно побеспокоились, — любезно сказал он. — Мы бы доставили этот документ к вам домой. Но, раз вы уже пришли…

И он протянул мне внушительную бумагу с грифом Военной Коллегии. В этой бумаге было, примерно, то же самое, что в справке прокуратуры. Вручив мне эту бумагу, Чепцов как-то призадумался, вздохнул и сказал:

— Ну, а что касается… то вы сами понимаете…

— А что я должен понимать, товарищ генерал? — спросил я. — Я ничего не понимаю.

Чепцов немного замялся.

— То, что… э-э… то, что… вашего брата нет в живых. С тридцать девятого года.

Я молча на него уставился, лишившись, как говорится, дара речи. Наконец выговорил:

— Этого не может быть.

— Почему? — спросил Чепцов.

— Да хотя бы потому, что весь тридцать девятый год до марта сорокового у меня принимали для брата денежные передачи. И, кроме того, приговор был — десять лет лагерей.