Борис Ефимов - Десять десятилетий

Не выпуская из рук чемоданов, мы заявились в это знаменитое кафе — место встреч литературно-художественной богемы, и — о, радость! — действительно увидели там Эренбурга. Он отнесся к приезжим со свойственным ему гостеприимством и немного ироническим добродушием. Очень быстро все уладилось. Повеселевшие и успокоенные, мы отправились на ночлег, чтобы утром проснуться в Париже…

Итак, я в Париже. Вокруг меня теснятся герои Великой французской революции, персонажи наполеоновских времен, Парижской коммуны, образы, созданные Гюго и Дюма. Они напоминают о себе названиями улиц и площадей, старинными зданиями и историческими памятниками, полотнами и гравюрами картинных галерей, экспонатами музеев. Вооружившись подробным планом города, я добросовестно и терпеливо иду по историческим и литературным следам. Поднимаюсь по крутым каменным ступеням винтообразной лестницы в соборе Парижской богоматери, чтобы постоять на том месте, откуда злодей-архидиакон смотрел на казнь невинной Эсмеральды на Гревской площади, брожу по анфиладам Версальского дворца, где Маяковскому, как известно, больше всего понравилась трещина на столике Антуанетты, дивлюсь мощным башням средневекового замка, откуда, по свидетельству Дюма-отца, так лихо бежал герцог Бофор, заточенный туда коварным Мазарини, поднимаюсь на Триумфальную арку и опускаюсь в катакомбы площади Барбес-Рошешуар, застываю в восхищении перед Венерой Милосской и защищенной стеклом Джокондой, глазею на восковые фигуры музея Гревен и гробницу Наполеона.

Мне удалось добыть пропуск на заседание палаты депутатов, где я с понятным любопытством разглядывал Бриана, Мильерана, Пуанкаре… Не мог я также остаться равнодушным и к тому обстоятельству, что в Париж как раз прибыл с визитом самолично сэр Остин Чемберлен, британский министр иностранных дел, о котором мне еще доведется рассказывать.

Особое, ни с чем несравнимое впечатление на меня производит знаменитая историческая тюрьма Консьержери, две мрачные островерхие башни которой высятся на набережной острова Сите, старейшего квартала Парижа, где полностью сохранились обстановка и атмосфера событий, отделенных от нас двумя столетиями. Страшно было стоять в крохотной узкой камере с деревянной койкой, на которой, страдая от невыносимой физической и душевной боли, с раздробленной выстрелом челюстью, не произнося ни слова, лежал свергнутый Робеспьер, прозванный народом Франции Неподкупным, еще вчера всемогущий диктатор, отправлявший сотни людей на гильотину, а утром следующего дня обезглавленный.

В одном из помещений находящегося здесь же музея Французской революции Карнавале в витрине под стеклом можно увидеть воззвание к народу, озаглавленное: «Мужайтесь, патриоты!» Оно было написано накануне дня казни, когда чаши весов, на одной из которых лежала судьба Робеспьера, еще колебались. Воззвание подписано только двумя буквами: «Ро…» Диктатор бросил перо, когда понял, что проиграл. Рядом с камерой Робеспьера — столь же тесная, где несколько раньше содержалась королева Мария Антуанетта. Вход в нее имеет любопытную особенность: он сверху заколочен досками. Это сделали для того, чтобы «гордая австриячка» вынуждена была склонять голову перед следователем революционного трибунала.

В одном из помещений под этими мрачными каменными сводами за массивными чугунными решетками собраны различные предметы — свидетели того жестокого времени. Прежде всего привлекает внимание большой треугольный кусок железа с въевшейся в него бурой ржавчиной. Не надо прочитывать пояснительную надпись, чтобы сразу понять — это «национальная бритва»: так назывался в ту пору нож гильотины, отрубивший головы короля, королевы, Дантона, Робеспьера, Шарлотты Корде (француженки, убившей Марата) и многих, многих других. Один из группы туристов, американец в широчайшем пальто и с фотоаппаратом на плече, по-видимому, страстный коллекционер, спрашивает у гида, кивнув головой в сторону «национальной бритвы»: «Канбьен кут?» На ломаном французском языке это означает: «Сколько стоит?» Гид с видом величайшего сожаления разводит руками.

В эти дни Париж гостеприимно принимал дорогих гостей: «рыцарей Колумба», как именовали себя члены Американского легиона — организации участников Первой мировой войны. В честь американских гостей была устроена грандиозная иллюминация.

Миллионы электрических лампочек унизывают специальные шесты и арки, сложными гирляндами опутывают массивные чугунные фонари площадей и улиц, забираются даже в открытые пасти бронзовых рыб, плещущихся в фонтанах на площади Конкорд, длинными цепями тянутся вдоль Елисейских полей, вырастая через равные промежутки причудливыми красивыми вензелями. Буквально на каждом шагу на французском и английском языках: «Добро пожаловать, Американский легион!»

Легион отблагодарил парижан роскошным и помпезным зрелищем. Громадный кортеж двинулся от Марсова поля и прошел под сводами Триумфальной арки на площади Этуаль, мимо могилы Неизвестного солдата. Этим французское правительство оказало легиону редкую честь: всего в третий раз за время существования арки снимаются окружающие ее чугунные цепи. От площади Этуаль шествие двинулось вниз по Елисейским полям между двумя шпалерами французских солдат. Впереди в открытой машине, как бы расчищая процессии дорогу, едет старик с висячими усами и красным носом, в расшитом золотом кепи. Толпа аплодирует: это не кто иной, как сам маршал Фош! В последний год минувшей мировой войны он сменил маршала Жоффра на посту главнокомандующего всеми союзными армиями и победоносно довел ее до конца.

Именно в его салон-вагоне в Компьенском лесу была подписана капитуляция Германии (по капризу истории в этом же вагоне в присутствии Гитлера была подписана капитуляция Франции).

Далее выступают легионеры группами, представляющими все 48 американских штатов. Впереди каждой группы шествует громадный, театрально оформленный джаз-оркестр. Джаз Флориды — в оранжевых мундирах и серебряных касках, Индианы — в белых мундирах и зеленых касках, Оклахомы — в черных мундирах и желтых касках, Нью-Йорка — в красных мундирах и золотых касках. Музыканты штата Пенсильвания одеты в форму наполеоновских гусар, Калифорнии — в костюмы испанских тореадоров, Иллинойса — в доспехи римских преторианцев и так далее.

Публика Елисейских полей, рассевшаяся в 3–4 ряда на железных бульварных стульях, в полном восторге. Аплодисменты почти ни на минуту не смолкают.

Стемнело, вспыхивают огни вечернего Парижа. Бесчисленный поток автомобилей бурлит в тесном котле площади Опера и стремительно вырывается на север. На Монмартр! Туда, где дразняще сверкают рекламы ревю, кабаре и глаза доступных женщин, где так заманчивы после «сухой» Америки высокие стойки баров. Надо достойно завершить сегодняшний торжественный день! Ведь не все попали на грандиозный обед во Дворце инвалидов, устроенный для дорогих гостей. «На этом обеде, — сообщает газета «Возрождение», — подадут, между прочим, торт, на который ушло 8400 яиц, 300 литров масла и 150 кило сахара. Для сервировки стола потребуется 30 000 тарелок и 20 000 бокалов. Служить будут более 400 лакеев».