Эрнст Саломон - Вне закона

Во всей своей ширине улица черна. Сама улица продвигается вперед. Кажется, как будто дома захотели нагнуться, там катится перепутанная лента, медлительная, огромная, неприступная, неудержимая, беспрерывная: массы, массы, массы.

Ярко блистают красные пятна над толпой, белые транспаранты парят, чей-то резкий голос кричит: «Да здравствует революция»! Масса шумит: «Ура!» Этот возглас как органное пение доносится глубоко из тысяч грудей, отодвигает в сторону туман, окна дребезжат. Ура! и Ура! Земля гремит, это катится и катится дальше. Народ! Это пробивает себе дорогу предчувствие того, что это значит: это народ! Нет, это массы, тысячи, только массы — и человек к человеку, и тело к телу, и голова к голове — мощь шагов дает почувствовать ритм, и снова появляются знамена, они с трудом продвигаются вперед и между вооруженными, матросам, блестящими винтовками парят транспаранты: «Долой предателей рабочего дела, долой Эберта, долой Шайдеманна», «Да здравствует Либкнехт», «Голод», «Мир, свобода, хлеб!»

Поток не прекращается. Какой ужасный Фауст раздобыл эти массы и безжалостно втиснул этот горячий пар в тесный шланг улицы? Да, если бы они хотели! Кто смог бы здесь противиться им? Шум, они кричат, ненависть брызжет из темных ртов. Вооруженные маршируют, дико сцепляются друг с другом винтовки, битком набитые людьми машины грохочут, пулеметы высматривают своим круглым глазом, между ними ряды сверкающих патронов, готовых к стрельбе, растут из их животов.

Молодой человек, очень бледный и рьяный, прибегает в нашу подворотню. Он взволнованно размахивает руками и кричит: — Уже началось, они заняли этой ночью весь газетный квартал. Либкнехт выступает у Бранденбургских ворот. Вас убьют! Не нужно шутить с берлинцами… Унтер-офицер говорит: — Уходите, дружище. Вам тут нечего делать.

Снаружи рычание внезапно прекращается. Один стоит на автомобиле и говорит. Это маленький, темный, бледный человек, с пенсне, эспаньолкой и зонтом. Он говорит очень короткими, понятными фразами. Слова с трудом доносятся к нам: «Международный пролетариат… Наши соратники во всем мире… Наши братья во Франции, в Англии и в Италии… Германия несет вину…»

Вся площадь теперь набита людьми. Мы видим стену из людских спин. Между ними стоят вооруженные люди, на них белые, косматые шубы, перехваченные портупеями, так что неподвижная шкура надувается бесформенно. Винтовки висят книзу стволами. И один из этих мужчин замечает нас.

Он отходит назад, он кричит и машет. У меня во всех венах заледенела кровь. Они пристально смотрят на нас, отравляюще, парализующе, тысячей глаз. Они рычат — теперь пора — они напирают. — Убейте их, банду убийц. Ненависть шипит, как шипит вода на горячей плите. В красном тумане кружатся головы, руки и тела, они напирают по всей плоскости и с полной мощью.

Тут кричит унтер-офицер — его слова как освобождение проносятся по нашим судорожно сжатым телам: — Зарядить и поставить на предохранитель! Мы вскидываем винтовки, дуло точно направлено в лицо толпе, мы окоченевшими руками открываем затвор, достаем патроны, затвор тихо дребезжит, рычаг щелкает, защелкивается назад — на секунды становится тихо.

Восемь винтовок угрожающе глядят вперед, со смертью в стволе. И перед нами расширяется пространство. Две линии выпрямляются. Невыносимо сгибается напряжение, оно рвет и дергает как тонкая, раскаленная нить, единственное дыхание висит в воздухе, он не поднимается горячо и со стоном из земли, такой похожий на стекло, газовый пар последних мгновений…

Там стоит маленький мужчина с зонтом, он размахивает руками: — Назад, не стреляйте! и становится посредине между обоими неподвижными фронтами.

— Идите дальше! — рычит он, и они повинуются. Они отделяются, медля, он гонит их перед собой, он оборачивается и говорит нам: — И вам должно быть стыдно!

Мы тихо ставим винтовки к ноге. Капелька пота со лба попадает мне прямо в глаз. Я вижу в совершенно красном цвете какие-то запутанные круги, я поворачиваюсь слабо и прислоняюсь, в двух шагах дальше, к стене, и с трудом смотрю вверх. Там висит плакат, белый, с красной окантовкой. Две большие черные строки выделяются из нагромождения мелкого шрифта: «И это социализм!» кричит это со стены. И под этими словами мы стояли.

Площадь пуста. Улица пуста. Холодное, мокрое и хмурое небо, тяжелое и серое. Мы выстраиваемся. Унтер-офицер приказывает разрядить оружие.

— Это еще хорошо закончилось, — говорит он. Мы маршируем прочь.

Ефрейтор Хоффманн говорит: — Они глупые как пробки, они упускают любой подходящий момент.

(Годом позже газета «Роте Фане» («Красное знамя») так сообщала об этом дне: «То, что произошло в понедельник в Берлине, было, вероятно, самым большим пролетарским массовым действием, которое когда-нибудь знала история. Мы не думаем, что в России происходили массовые демонстрации такого масштаба. От Роланда до Виктории плотно стояли пролетарии. Вплоть до Тиргартена стояли они. Они принесли свое оружие, у них развевались их красные знамена. Они были готовы сделать все, отдать все, даже жизнь. Армия из двухсот тысяч человек, которую никогда не видел никакой Людендорф.

И там произошло неслыханное. Массы стояли с девяти часов утра в холоде и тумане. И где-то там сидели вожди и совещались. Туман рассеивался, и массы продолжали стоять. Но вожди совещались. Наступил полдень, и с ним холод и голод. И вожди совещались. Массы волновались от возбуждения: они хотели действия, хотя бы только слова, которое смягчило бы их возбуждение. Все же, никто не знал, какое именно слово. Так как вожди совещались. Туман спустился снова, и с ним сумерки. Печально массы шли домой: они хотели большого, и ничего не сделали. Потому что вожди совещались. Они совещались в Конюшне, потом они переместились в управление полиции и совещались дальше. Снаружи пролетарии стояли на пустой Александерплац, с винтовками в руке, с ручными и тяжелыми пулеметами. И внутри совещались вожди. В управлении полиции готовились пушки; матросы стояли на каждом углу коридоров, в приемном зале толкотня, солдаты, матросы, пролетарии. И внутри сидели вожди и совещались. Они сидели весь вечер и сидели всю ночь и совещались, следующим утром они сидели, когда начался день, и снова и снова совещались и совещались. И снова толпы двигались на Аллею победы, а вожди все еще сидели и совещались. Они совещались, совещались, совещались.

Нет! Эти массы не были готовы взять в свои руки власть, иначе они поставили бы по собственному решению во главу себя своих людей и их первым революционным действием было бы заставить вождей в полицейском управлении прекратить совещаться.»)

Мы стояли, готовые к бою, в длинной, серой колонне. Подъехал автомобиль, какой-то господин поднялся с мягкого сиденья и посмотрел на нас. Господин был большим, неуклюжим, с прямоугольными, несколько поднятыми плечами и потешными маленькими очками под мягкой широкополой шляпой. Наши офицеры отдали ему честь с подчеркнутой небрежностью и с перекошенными уголками рта отвернулись в сторону. Один сказал, что это был новый главнокомандующий Носке.