Эрнст Саломон - Вне закона

— Впрочем, — сказал лейтенант Вут, — если я не забыл, немецкое правительство требовало от войск в Прибалтике, чтобы они немедленно вернулись в Германию, в противном случае — черт знает, я думаю, им угрожает лишение гражданства, лишение жалования и блокирование границ, и тюремное заключение, тем, кто агитирует за балтийцев устно или письменно. Может, у кого-то есть желание вернуться в Германию? — А это нужно прямо сейчас? — спросил чей-то голос из темноты.

С рассветом на фронте стало очень беспокойно. Грохотало беспрерывно; огонь бил по лесу прямо по нам. Мы лежали под деревьями, утомленные от бессонной ночи и дрожащие от холода, и внимательно прислушались. Лейтенант Вут надел берет. Огонь усиливался. Мы прижимались к земле, когда залпы разрывались в земле прямо перед нами, с шумом раскалывая на куски целые деревья. Я со своим пулеметом лежал на правом фланге роты. Лейтенант Кай с группой гамбуржцев лежал возле меня.

После двух с половиной часового обстрела внезапно воцарилась тишина. Лейтенант Кай громко сказал: — Это новички. О заградительном огне, огневом вале и подобных шутках они еще ничего не слышали. Некоторые засмеялись. Мы знали, что они теперь атаковали впереди. И наша артиллерия тоже молчала. Но вдруг выстрелы начали хлестать по лесу. — Всем лежать! — закричал Вут.

На дороге, впереди слева перед нами, слышался дикий шум.

— Они идут, они идут… — Спокойно, всем лежать! Внезапно Вут появился возле меня.

— Фенрих, как только мы выдвинемся, вы с вашей трещоткой бегите вперед направо, до лесного выступа у реки, и наводите пулемет на мост, понятно! Ведь этим парням придется отступать именно по мосту!

Отдельные отставшие от своих спешили обратно. — Все пропало, все пропало, — кричал один. Лейтенант Вут поднял карабин и на своих длинных ногах пошел к дороге. Гамбуржцы осторожно поднимались, бормотали «Хуммель, хуммель» и исчезали в кустах. Я поднял пулемет, и мы, четыре человека, спотыкаясь, поспешили через лес, к указанному месту. Слева было безумное рычание и треск множества винтовок. Мы, запыхавшись, спешили вперед. Лес раскрылся, там лежала позиция. Мы брели, пригибаясь, к лесному носу, достигли его, оставшись незамеченными, и замаскировались в кустарнике. Мост теперь лежал резко слева от нас, и мы могли простреливать его по всей длине. Я установил пулемет, затянул все рычаги, подготовил патроны, и затем мы ждали.

На мосту и кусочке улицы, который лежал в нашем секторе обстрела, теперь никого не было видно.

Мы прислушивались к шуму боя на дороге, в лесу. Нам было не по себе. Что будет, если гамбуржцам не удастся отогнать эстонцев назад? Гольке, кажется, думал то же самое, так как он сказал: — Снять каску для молитвы. — И это все еще не война? — спросил я его. — Еще нет, — заметил он, — но это еще может ею стать.

— Спасибо, — сказал третий, — такой обстрел, как сегодня, у нас в России бывал очень редко.

Мы слышали «Хуммель, хуммель!» и «Бей их!» Эти возгласы долетали до нас приглушенно, улавливаемые лесом, и, казалось, они были полны глухой и опасной ярости. Неужели приближалось? Гольке, не приближаются, нет? Черт, приближаются! Там, вон там они шли! Сначала по отдельности, потом все больше; вся опушка леса шевелилась от спешащих назад, по дороге они шли плотными группами. Теперь пулеметы грохотали в лесу, на дороге была сумятица, мы отчетливо видели, как они разбегаются в разные стороны, падают вниз на землю, снова встают, бегут назад. Теперь приближались перепутавшиеся толпы. Я с окоченевшими, дрожащими руками присел у моего пулемета. В нас неистовствовало напряжение охотника; ха, вот они, наконец, перед пулеметом, и как они были теперь у нас. Спокойно, спокойно, подождать, еще не время. Все еще не время. Подождать, еще подождать, теперь они у моста. Черт, целая дорога кишела ими. Вот теперь пора! Я нажал на гашетку.

Пулемет дрожал между моими коленями как зверь. На мосту они летели кувырком, они падали, плюхались в воду. Плотные, сжатые кучи разбегались, снова собирались, падали, их теснили напирающие сзади. Да, они должны были прорваться, они все должны были пройти; но тут веер огня был точно установлен с помощью рычагов, и вода кипела в стволе. Не казалось ли мне, как будто я во вздрагивающих металлических частях пулемета чувствовал, как огонь впивался в теплые, живые человеческие тела? Сатанинское желание, как, разве я не стал одним целым с пулеметом? Не являюсь ли я сам машиной — холодным металлом? По ним, по спутавшимся толпам; здесь сооружены ворота, кто пройдет через них, тому уготована милость.

Когда еще хоть одному пулемету представилась бы такая цель? И потом лента была полностью расстреляна, и новая влетела в приемник, но теперь уже стрелял Гольке, а я лежал, истощенный и дрожащий от холода, на земле и даже больше не смотрел вверх.

Позже мы лежали на позиции. Гамбуржцы появились не сразу, они сначала охотились за добычей в лесу. Привели пятнадцать пленных; четверо из них были англичанами и трое латышами. У гамбуржцев было двое погибших, — сколько их было у эстонцев, никто не удосужился посчитать. Только у моста их лежало так много, что едва ли можно было видеть белую пыль дороги. И с эстонского фронта целый день не было ни одного выстрела. Да, весь фронт казался теперь застывшим, и мы удивлялись, что никто больше не стрелял. Мы больше не удивлялись, когда пришел лейтенант Кай и сказал, что это перемирие. Наша рота была единственной, которая еще лежала впереди.

Но условия перемирия звучали так: немцы должны были отойти назад вплоть до позиции у Олаи (Олайне). Эстонцы должны были отойти до эстонско-латвийской границы. Латыши Улманиса занимали Ригу, город; пастор Ниедра должен был попасть под суд по обвинению в государственной измене, и Англия достигла всего, чего хотела.

И мы маршировали назад. Мы маршировали по городу, как последняя немецкая рота, и гамбуржцы пели пиратскую песню.

Олаи перед войной, вероятно, был комплексом не слишком далеко разбросанных домов для батраков, а несколько веков назад, вероятно, пограничной заставой. Так как на карте обозначенная как «Олаи» точка лежит на Миссе, маленькой, пересыхающей летом речке, которая вьется между лесом Митауэр Кронфорст и Тирульским болотом, и на мосту над совершенно прямой дорогой между Митау и Ригой стоит неуклюжий обелиск с гербами герцогств Курляндия и Лифляндия. Но эта точка Олаи наверняка не имела никакого значения до того дня, когда она для украшения получила флажок на некоторых картах германского и российского генеральных штабов. Так как здесь немецкая позиция перерезала дорогу, точно разделяя напополам расстояние между столицами обеих балтийских провинций, и таким образом Олаи до 1917 года, пока не началось немецкое продвижение, снова стал пограничным городком, хотя, конечно, от городка тут мало что осталось. И теперь, два года спустя, немецкие солдаты снова гнездились на покинутой позиции и пристально смотрели через предполье на Ригу, город, который лежал на расстоянии двадцати двух километров за вечным туманом Тирульского болота. Снова здесь прошла граница, у моста стояли часовые и спрашивали паспорт у каждого проходящего, и на шесть километров дальше в сторону Риги, прямо перед местечком Катериненхоф, была латышская позиция, и она же прежде, до 1917 года, как раз и была русской линией. Между ними распространялось болото, широкая, суровая плоскость с немногими растрепанными кустами и многочисленными ямами и роями комаров самого неприятного вида. Железнодорожная насыпь бежала параллельно дороге, иногда при неблагоприятном рельефе пересекая ее и оказываясь то по ту, то по другую ее сторону.