Эрнст Саломон - Вне закона

Вут потянул меня к полу, к другому пулемету. Я дрожащими руками привел его в готовность к стрельбе. Баварцы из другого расчета кричали нам, что они пришли из домов и находились теперь в мертвом углу.

Мы лежали справа и слева от главного входа, на первой лестничной площадке, примерно на высоте верхней лампы двери. Мы могли еще видеть только первый этаж домов и только маленькую часть широкой улицы. На лестнице перед нами лежал опрокинутый станковый пулемет, совсем разбитый выстрелами, возле него два мертвеца, оба с ужасными пулевыми ранениями в голову, как у Хоффманна. — Спокойно, — говорил Вут, — спокойно! — Мы неподвижно лежали за пулеметом.

Вражеский пулемет стрелял. Снаружи его пули только робко шлепали по ступенькам лестницы. Я ничего не мог видеть, тонкая полоса улицы лежала пустой. Потом все стало тихо. Только на площади монотонно трещал огонь по дому.

Сверху позвали Вута. Он, помедлив, встал, затем спешно поднялся по лестнице. Баварцы, их было трое, спрашивали, не слышали ли мы что-то об охране поезда, или не прибыло из Штаде или из Гамбурга подкрепление? Я пожал плечами.

Вут пришел и сказал: — Приказ капитана Бертольда, стрелять только в самом крайнем случае. Он присел на лестнице и смотрел неподвижно.

Стрельба продолжалась теперь уже пять часов. Я напряженно высматривал через узкую щель двери. Там как раз промелькнула тень, или же нет? Нет, там, в домах, в окнах что-то шевелилось. Моя рука потянулась к поясу.

— Не стрелять, — сказал Вут. Очень отчетливо я вижу у окна мужчину с винтовкой. Он пристально смотрит на нас. Я навожу свой пулемет точно на него. Теперь он, кажется, видит меня — да, он поднимает винтовку, да, он целится… молниеносно я бросаюсь в сторону, там уже щелкает, брызжет и вспыхивает, и ударяет меня в руку. Я испуганно вижу, как мой рукав окрашивается кровью.

— Ранен? — спрашивает Вут, и он в тот же момент возле меня. — Осторожно! — кричу я, и левой рукой оттаскиваю его в сторону. Мы обследуем рану. Совершенно безобидно, пуля попала в каменную колонну возле меня, раздробилась и маленькими осколками попала мне в правое предплечье. Но кровь текла сильно.

— Эй, сюда, перевязать! — приказал Вут.

Доктор быстро наматывал полоску ткани вокруг руки. Он жевал зубами обрывки слов и выглядел очень изможденным. — Бертольд хочет вести переговоры, вести переговоры, что нужно делать дальше…

Я шел к мертвому Хоффманну. Он лежал на спине, мирно вытянув тело. Как, он шевелится? Он только что хрипел? Хоффманн? Нет, ах, нет, кровь капала ему изо лба и носа в горло и, бурля, прокладывала себе дорогу. Так мертвец еще долго храпел, и, все же, каждый раз я снова содрогался. Я не мог сидеть тут так долго, я должен был идти дальше; я робко погладил руку Хоффманна и ушел.

Бертольд приказал написать большими буквами на школьной доске «Перемирие! Мы хотим вести переговоры!». Доску привязали к веревкам и потом осторожно вывесили из окна. Огонь сразу сконцентрировался по этому месту, за несколько мгновений доска была полностью разорвана. Теперь я брожу по дому с молодым высоким баварцем. Наверху на мансарде молча и спокойно сидят два солдата у ручного пулемета и наблюдают за площадью. Это два баварца. У одного нашивки, он, похоже, фаненюнкер, унтер-офицер. Я обращаюсь к нему, он отвечает немногословно, да, он студент. Я снова спускаюсь с моим провожатым. Мы подходим к коридору, в котором через двери снова и снова щелкают выстрелы. Баварец устраивает себе дурацкую потеху, прыгает мимо них в полный рост, и при этом смеется и торжествующе оглядывается в поисках своих приятелей. Он снова скачет, бросается, подскакивает, но внезапно, как-то странно спружинив, посреди скачка, валится в сторону и падает как колода, винтовка с грохотом скользит вдоль коридора. Мертв.

Тут снова появляется маленький, худой, баварский офицер.

— Но подкрепление должно же подойти? — говорит он, и умоляюще глядит на меня. Я хочу безмолвно пройти мимо, как раздается крик с лестницы: — Офицеров к капитану Бертольду! Вут встречает меня. Я иду с ним до помещения, где Бертольд собирает офицеров. Это тесная комната, почти прямо у главного входа. Вут входит с маленьким баварцем, я тут же вижу, как кучка оставшихся офицеров плотно стоит вокруг капитана. Затем дверь закрывается. Но я не могу оставаться здесь снаружи, я не могу, и я не имею права. Я с ужасной определенностью знаю, что там внутри будут совещаться о капитуляции. И я собираюсь духом, открываю дверь и вхожу.

— Господин капитан! — говорю я хрипло, слова с трудом прорываются сквозь пересохшее горло, — господин капитан, — я собираюсь с силами и говорю: — Разрешите войти. Офицеры оглядываются, Вут подходит ко мне с быстрым движением, я отхожу на шаг в сторону и смотрю на капитана. Он говорит, повернув наполовину голову, и очень бледный: — Да, что? Я говорю: — Господин капитан, я знаю, как это было в Галле, мы не можем сдаваться… — я начинаю заикаться, снова собираюсь с силами и говорю: — Но мы можем попробовать прорваться! и быстро продолжаю:

— Сзади есть дверь на школьный двор, ее не видно, я все разведал, там дощатый забор, никто не видит нас до группы домов в открытом поле. Окопы находятся в стороне, далеко справа, так мы должны суметь вырваться на свободное пространство. Капитан поднимает руку: — Сколько боеприпасов у нас еще есть?

Вут вскакивает: — В общем и целом еще примерно пятьсот патронов. Капитан молчит. Несколько секунд все тихо, только огонь снаружи продолжает однообразно журчать. Вут говорит: — Это возможно, господин капитан, только прорыв нужно будет замаскировать отделением, которое будет продолжать стрелять из здания. Я быстро говорю: — Так можно сделать, у нас есть еще три исправных пулемета, мы тут просто останемся, и будем стрелять так долго… — И что случится с этими людьми потом? — спрашивает капитан и, как птица, быстро поворачивает голову ко мне. — Мы сможем, — заикаюсь я, — господин капитан, только пара человек, мы сможем, вероятно, пробиться позже. Капитан спокойно говорит: — Нет. Господа, если мы примем решение прорываться, тогда офицеры прикроют прорыв. Офицеры прикладывают руку к фуражке. Я говорю: — Господин капитан, без вас люди не уйдут. Бертольд встает и говорит: — Тогда и прорыва не будет, задумывается на две смертельные секунды и медленно говорит:

— Те из людей, которые готовы решиться на прорыв, могут это сделать. Хорошо, вы можете идти. Я выпрямляюсь и шатаюсь к двери, и я знаю с грызущей болью, что это решение Бертольда является для него единственным возможным. Я оказываюсь у трупа Хоффманна. Быстро темнеет.

У нас нет патронов, у нас нет воды, у нас так много погибших, что мы считаем живых. У нас также больше нет и надежды. Хоффманн периодически храпит. Все заканчивается. Что нам с того, что огонь снаружи стихает? Вут подходит и говорит, что Бертольд связался с осаждающими. Какое мне до этого дело? Маленький баварский офицер подходит, он как репейник, он внимательно слушает с открытым ртом. У меня есть еще немного патронов в кармане. Там внизу у входа наступает оживление. В доме уже очень темно. Вдруг два рабочих санитара стоят перед нами, пожилые мужчины, спокойно спрашивают, где тяжелораненые. Один с красной повязкой приходит за ними и говорит вполголоса: — Мы гарантируем свободный отход без оружия. Пожалуйста, сдайте оружие. Он говорит «пожалуйста». Вут фаталистически улыбается и расстегивает портупею на шинели и роняете на землю. Маленький баварец взволнованно говорит Вуту: