Эрнст Саломон - Вне закона

Был обоснованный повод сомневаться в том, могло ли имперское правительство вообще желать чего-нибудь, кроме возможности своего существования. Компромиссный продукт всех противоположностей, которые раскалывали империю, оно было не в состоянии решиться на что-то важное, так как любое важное решение — это риск, и так как все борющиеся друг с другом силы уравновешивали на политических весах друг друга, один единственный шаг в неизвестное должен был бы опустить чашу весов слишком сильно, непредсказуемо глубоко вниз.

Запад непреклонно угрожал ударами миллиардных долговых обязательств. Сказать ему «нет» означало открыть шлюзы тому потопу, который уже затоплял дамбы Польши, сказать «да» подчинению означало смерть от удушья. Имперское правительство не могло ничего, кроме как утомленно облекать свою нужду в бумажные формулы, отправлять ноты, отбиваться от ультиматумов, просить, апеллировать и отказываться. И как сама империя измотанная, изможденная стояла между силами Востока и Запада, которые боролись за господство и за жизнь, так и имперское правительство стояло между всеми лагерями, в которых в пламенном возбуждении опасности готовые к прыжку толпы чуяли слабые места противника.

Мы никогда не забудем, как нас бросила судьба, так как мы не могли открыто встать на ее сторону. Мы никогда не забудем, как сама жизнь искала себе выход, как напирающие силы, медленно и качаясь между всеми противоречиями, ввинчивались друг в друга и цеплялись друг за друга зубами и когтями, как из давления и противодавления росла мертвая формула. Мы никогда не забудем, как это становилось приданием формы империи, таким приданием формы, которое никогда не было подлинным формообразованием, как над движением, как над всем лихорадочным поиском, желанием, пылким горением медленно образовывалась твердая корка.

— Духота, духота! — говорил Керн. — Нужно пробить дыры в корке, чтобы свежий ветер ворвался в наши глухие немецкие комнаты!

Он вошел в мою каморку и сообщил, что ушел в отставку из имперского военноморского флота. Теперь нужно в сотне маленьких отдельных предприятий готовить почву для решающей акции. Он сидел напряженно, согнувшись на патронном ящике, и изображал, как всюду в империи в море усталых, голодающих, истощенных вооружались и готовились к действию одиночки, подобные нам. Еще, заметил он, путь и окончательная цель не известны. Но уже один тот крик, который взывает к сильному человеку во всех переулках, ручается за то, что, так как еще не было сказано слово, действие должно открыть для этого слова уши. Он верит в обязательную внутреннюю закономерность развития событий. Первый же удар неминуемо должен бросить нас в смерч связанных между собой опасностей, которые легко и играючи приветствовали бы нас, чтобы прорасти потом в наших действиях, чтобы потом сильно, неизбежно подчинить нас своим чарам.

После долгой беседы он встал. Он, вспомнив, вытащил из портфеля книгу, которую я дал ему почитать, и поставил ее на полку. Я пытливо взглянул на него. Керн сказал только: — Так много искр и так мало динамита!

В начале 1921 года к нам пришел молодой человек по имени Габриэль. Мы сидели, Керн, Хайнц, я, в комнате Хайнца. Габриэль говорил:

— Мне сообщили, что здесь есть люди, которые могут помочь мне. Я родом из Пфальца. Я был офицером в баварском полку. У меня была сестра. Четыре месяца назад я с нею шел за территорией нашего поместья. Мы были у семьи наших друзей; был уже поздний вечер, когда мы возвращались домой. У полевого сарая, немного в стороне от дороги, нам повстречались французы. Патруль, из одного пьяного офицера и четырех солдат. Они остановили нас. Офицер потребовал паспорт. Я ему сказал, что паспорт не нужен, нам никогда не был нужен паспорт, кроме тех случаев, когда мы едем в город. Я напрасно пытался переубедить офицера. Он накричал на меня. Тогда и я повысил голос и спросил, не это ли та самая знаменитая дисциплина французской армии. И он, этот тип, ударил меня в лицо. Я сдержался. Со мной была сестра. Сестра закричала. Француз схватил ее за руку. Я сказал, чтобы он отпустил мою сестру. Он сказал, что мы должны идти с ними в караульное помещение, и засунул свою руку под руку моей сестры. Моя сестра пыталась вырваться. Тогда этот тип захотел ее поцеловать. Я отдернул его руку от нее. Тогда охрана схватила меня. Они били меня, они оттаскивали мою сестру. Я видел, как она пыталась от них убежать. Они потащили ее, волоча ее тело наполовину по земле, к полевому амбару. Они держали меня. Они били меня. Я кричал, я ругался, я угрожал. Они связали меня. Они опустили меня на колени, они привязали меня к дереву. Они вбили мне кусок тряпки в рот. Господа, я защищался до самого конца. Поверьте мне, пожалуйста, поверьте мне! Парни побежали за своим офицером в сарай. Тогда я услышал, как моя сестра кричит. Я слышал…

— Достаточно! — воскликнул Керн. Он сказал с пересохшим горлом: — У меня тоже есть сестры.

Габриэль тихо продолжал: — Она утопилась через несколько дней. Я был у местного коменданта, я рассказал ему об инциденте; но он смеялся надо мной, угрожал, говорил что-то о немецких шлюхах. Четыре месяца я ищу того типа, у которого на совести моя сестра. Теперь я его нашел. Сейчас он в Майнце. Вы хотите помочь мне?

Мы помогли ему.

С рекомендацией одного из наших друзей в Касселе к нам прибыл один таинственный господин, статный, прямой господин с очень высоким, белым, жестким воротником и загоревшим лицом, которое оставалось бледным только на лбу поверх ровной черты. Господин, аристократический и сдержанный, осторожно дал понять, что он проинформирован о нашей деятельности и что он одобряет ее, возможно, разве что за исключением нескольких маленьких инцидентов. Господин напомнил Керну и Хайнцу, что они были офицерами, и произнес несколько солидных слов о нуждах нашего отечества, о неутомимой работе, с которой серьезные мужчины и пылкие патриоты даже в изменившихся условиях приступали и должны приступать к восстановлению, о жертве, которую требует отечество от каждого из нас, жертве, которая достигала бы даже того, чтобы принять сотрудничество при, само собой разумеется, мнимом отказе от по-прежнему неприкосновенного мировоззрения. — Короче, — сказал Керн, — вы хотите от нас что-то определенное, господин капитан? Господин в ужасе отмахивался: — Пожалуйста, простите, не капитан, больше не капитан, господа! И объяснил тогда, что выяснилось, что французская разведка работает с целой армией немецких шпиков. Нужно воспрепятствовать деятельности этих шпионов. Существует ли возможность, что из нас будет создана контрорганизация, что-то вроде контрразведки, естественно, совершенно частная, так как мирный договор, увы, запретил, к сожалению, немецким властям этот вид деятельности — все же, он мог бы — здесь господин осторожно осмотрелся и, наклонившись вперед, прошептал, что он мог бы, пожалуй, дать понять, что нас в таком случае едва ли ожидали бы трудности какого-нибудь вида со стороны его ведомства. Господин заговорил еще тише и сделал нам более длинный доклад. Наконец, господин сказал: — Разумеется, господа, ваша деятельность при всех обстоятельствах должна оставаться тайной. Абсолютно тайной и при всех обстоятельствах. Даже мое ведомство не может…