Эрнст Саломон - Вне закона

Не потому что я воспринимал уединенность беглеца как враждебную, а потому что я считал, что не могу позволить себе наслаждаться счастьем погружения, я снова искал связи с товарищами. Но я встречал только немногих, и они были в бегах, как и я. Команда, которую Керн хотел с помощью своего поступка заставить стать одним целым, лопнула благодаря его поступку. Только медленно отдельные находили свое место. Но каркас, который почти сам построил себя в течение месяцев борьбы, был разрушен. Баварского общества по реализации древесины больше не существовало. Пусть даже оно никогда и не должно было реализовывать древесину, то теперь оно потеряло также весь коллектив, от шефа до последнего подручного рабочего. Фирмы прикрытия утратили доверие, с тех пор как полиция попыталась заглянуть в их бухгалтерские книги, которых там никто не вел. Так находящаяся под угрозой маленькая группка, которая ютилась в задних корпусах, в крестьянских дворах и альпийских пастушьих хижинах, оказалась предоставленной полностью самой себе и искала возможности ускользнуть от водоворота бегства, и находила ее в решении к новому действию.

Так как Бавария сопротивлялась требованию империи признать государственный трибунал для защиты республики, прусский государственный секретарь по вопросам защиты общественного порядка отправил в Баварию своих шпионов, которые, известные как шпики Вайсманна, даже в долинах гор шли по следу активистов. Этой травле нужно было помешать с помощью контртравли, и я поехал в горы и бродил вокруг крестьянских хуторов и ночевал в охотничьих домиках, и со мной другие, каждый находил свой район. Скоро случилось так, что все больше изгоев собиралось в отчаянную ватагу, и теперь они проживали во всех колоннах, делили деньги, припасы и одежду, только не девочек, и вызывали беспокойство по всей земле от Боденского озера до Райхенхалля. Многие ответвлялись, исчезали в Венгрию и Турцию, чтобы вернуться, когда придет время. Многие также снова пробирались назад в империю, и многие оставались исчезнувшими.

Один приехал и рассказал о могиле Керна в тени замка. Он сообщил, что верный Дитер преданно запаковал два костюма, чтобы принести их обоим друзьям, но когда он пришел в замок, то напрасно искал их. Башня была заперта; на его призывы никто не откликался. Тогда он отнес пакет в западную башню, в которой он и был найден позднее. И Дитер был арестован. Многие были арестованы, почти все, кто пребывали в кругу, окружавшем преступление, и, сверх того, кто был еще известен как активист. Они только искали еще таинственного неизвестного, который был вместе с Керном и Фишером до момента покушения.

И как только прозвучало имя Керна, я, который всегда думал о нем, но в странной робости никогда не решался его произносить, знал, что мое бегство было дезертирством, что я не мог прятаться, что я должен был делать то, что делал бы он на моем месте. И я с трудом собрал у товарищей в горах все деньги, которые они могли мне дать в ответ на мои увещевания, и вернулся в Мюнхен. И я открывал двери автомобилей перед путешественниками, которые хотели ехать на фестиваль в Обераммергау, и подносил чемоданы очкастым чучелам, и провожал добродушных голландцев к сытным кабачкам и визжащих американцев к пивному ресторану «Хофбройхаус». И я спекулировал у пунктов обмена валюты и собирал даже самые незначительные суммы, так как поддельный паспорт не был дешевым, и должно было хватить, по меньшей мере, на билет до Берлина, включая и расходы на пребывание в Бад-Кёзене.

В беспокойные дни подготовки, в которых не могли замереть никакое желание и ни одна мысль, у меня было совершенно ясное представление, что то, что мне оставалось сделать, было абсолютно бессмысленным. Я должен был сначала, пожалуй, получить себе право делать то, что делал Фишер. И мне казалось слишком снобистским блуждать по странам, как те оба, выстрелы которых у Книбиса нашли свою жертву. Для этого я играл на сцене времени слишком маленькую роль, чем ту, которая могла бы позволить мне нести полное бремя бегства. Господин за соседним столом кафе уже все время говорил о балансе. Мне казалось правильным, что теперь под счетом пора было провести черту. Разрыв между издержками и результатом казался мне слишком большим. Болото выпустило пузыри при взрыве, но теперь все воды потекли дальше. Я собрал все газетные сообщения об убийстве. Я смог бы это перенести, если бы в ответ навстречу брызгала бы ненависть, цельная, раненая, поднимающаяся над днем победоносная гордость подвергшихся нападению, но то, что там было, не попадало в суть вещей, это было мелким, это было голым и безобразным во всем его рутинном пафосе, это была чистая полемика со старыми врагами, которые были врагами, потому что они были слишком похожи на породу их самих. Ратенау умер, а эти почтенные господа продолжали жить, поливали друг друга и дальше, и не оставалось ни одной бреши. Ратенау был мертв, и другие в сотый уже раз украшали свои изношенные муляжи и ставили их в витрины. Ратенау пал, и те, кто называли себя его друзьями, в очередной раз проводили инвентарную опись, но среди всего хлама не было ничего нового. Стоило ли еще атаковать эти сферы? Не стоило. Итак, мы стали излишними. Итак, мы должны были исчезнуть. Мы должны были исчезнуть, и это должно было произойти без позы. Все. Конец. Уход. Мир хочет тишины и спокойствия для гниения.

Подошла официантка и прошептала мне, что господин Тресков просил мне передать, что у двери стоят двое шпиков Вайсманна и следят за мной. Я повернул голову и увидел Трескова за удаленным столом. Я уговорил официантку помочь мне. Она была готова немедленно спрятать меня в своей каморке. Я встал и незаметно последовал за нею. Потом я сидел в ее чуланчике с душащим отвращением в горле, одинокий, прятавшийся, униженный. Я боялся, что страх может схватить меня за горло. Уже в течение последних дней мне показалось странным, что было так много полицейских. Нет, так мы не улизнем. Придется ли мне вечно убегать от этих несамостоятельных фигур, с дрожью осматриваться в поисках преследователей, быть во власти их выслеживающего охотничьего инстинкта? Опля, братишка, нужно продолжать бунт. Разве я сумасшедший, чтобы смириться? Разве я болен, чтобы признавать правоту других? Почему у нас такая умелая полиция? Я ведь тоже был налогоплательщиком. У нее должно быть какое-то занятие. Я пересчитывал наличные, должно было хватить. Мне нужно было сдерживать порыв, для размышлений времени уже не было.

Пора! Я сидел в коридоре. Я ни на мгновение не сомневался в том, что я был неразумным. К черту этот разум! Я сидел в битком набитом купе и с ненавистью и отвращением до отвала насыщался запахами других. Они говорили о своих сделках, о зарабатывании денег. Здесь им можно было бы легко получить целый миллион. Если бы эти жалкие типы только знали об этом. Чиновник уголовной полиции железнодорожного участка появился в вагоне для проверки паспортов, и ему не повезло, что мой паспорт был в порядке. Я встал и вышел в коридор, и открыл окно, и стоял там на протяжении всей поездки и пристально смотрел в ночь. Я еще раз хотел домой. Так как рубашку нужно было сменить, я уже три недели носил ее на теле, она стала уже желтой и хрупкой. Я слабо улыбнулся моим хлопотам, но вышел, когда поезд прибыл на знакомый вокзал.