Семён Борисов - Баженов

Второе здание, относящееся к этому же периоду творчества Баженова, — дом Юшкова. (ул. Кирова, 21).

С домом Юшкова в старой Москве было связано много романтических легенд. Владелец дома, крупный богач генерал Юшков, принадлежал к масонской ложе. Некоторые современники видели масонскую символику в самой планировке дома. Дом характерен своей большой полуротондой, выходящей на два уличных фасада. Шесть больших колонн полуротонды несут на себе выдвинутый вперед антаблемент. В доме Юшкова, «если в нем есть что от предыдущей эпохи, то в общем впечатлении о «скорее связывается с новым стилем [классикой], получившим ко времени его создания уже всеобщее распространение» (В. Згура).

Затем Баженов построил еще дом Прозоровских (у М. Каменного моста) — небольшой изысканный дворец, напоминающий итальянские палаццо.

После пожара Москва усиленно застраивалась. Строили новые купцы, нажившиеся на военных поставках, и дворянство, материально процветавшее, благодаря льготам, предоставленным им Екатериной. Возникали пышные особняки с театрами и картинными галлереями. Вельможи строили дворцы на Басманной, на Разгуляе. Строилось и много казенных зданий…

Только опальному зодчему Василию Баженову, «славному члену Европейских академий», нехватало работы. Он публиковал в газетах объявления:

«Особы, желающие воспользоваться приобретенными им знаниями относительно до прожектирования каких либо строений, могут о сем к нему адресоваться и быть уверены в точном и скором исполнении их требований, а для избежания всякого неудовольствия нужным почитает назначить платеж за таковые труды».

Дальше следовала расценка в зависимости от величины здания: например, за план фасада и профиль с переделками до двух раз, при величине здания в двенадцать сажен, не более 120 рублей.

Цена была очень невысока, но заказчики избегали Баженова. Если бы их было достаточно, не пришлось бы публиковать объявления и обнаруживать перед всем обществом отсутствие работы. Для самолюбивого мастера это было нелегко. Но, повидимому, нужда крепко держала за горло. Жалованье из казны прекратили выплачивать.

Трудно было в таких условиях не скатиться на дно, не спиться, как многие талантливые люди того времени.

Обладая невольным досугом, Баженов решил отдать его «на образование дарования молодых людей, сообщая им все нужные сведения в архитектуре, живописи, скульптуре, перспективе, оптике, гравировании, мозаичной работе».

За разрешением организовать первые художественные курсы в Москве он обращается в московскую управу благочиния. Управа пересылает прошение главнокомандующему Еропкину с просьбой поддержать это ходатайство и, очевидно, со слов Баженова пишет: «Многие знаменитые особы любители просвещения и распространения в отечестве нашем полезных наук и художеств, с давнего уже времени из'явили ему желание свое, чтобы он принимал к себе учеников для наставления их в тех художествах и искусствах, в которых он имел щастье почерпнуть некоторые посильные сведения от продолжения многолетних своих в них упражнений, но разные важнейшие дела и должности исполнить такового лестного для него препоручения не допускали».

Баженов мечтал пригласить опытных преподавателей, которые будут обучать «при недреманном его и ежедневном, с утра и до вечера, наблюдении».

Баженов намеревался открыть также курсы при наличии хотя бы тридцати учеников, назначив плату от 150 рублей в год. Помня об учениках, которые не в состоянии вносить плату, он объявляет: «Бедных неимущих родителей дети могут приходить к нему обучаться без всякой платы». У него нет «корыстолюбивых или иных каких видов».

Повидимому, власти не особенно спешили с выдачей разрешения на открытие школы опальному архитектору, масону, которого неизвестно почему не убрали в крепость вместе с его друзьями Новиковым, Гамалеей, Невзоровым…

Школу открыть не удалось. Баженов с неменьшей энергией начинает хлопотать об учреждении в Москве публичной художественной галлереи. Приблизить искусство к широким кругам общества — такова была цель Баженова, когда он обратился со следующим ходатайством: «Ежели кто из патриотической любви к распространению художеств, а особливо натурального класса, который оживляет всякое художество, желает учинить ему пособие в постройке галлереи и в наполнении ее художественными произведениями, в каковой досель сия столица имеет еще недостаток, то он таковое предложение примет с величайшею готовностью и приложит все свое старание к удовлетворению такого похвального и любовь к обществу знаменующего предначинания».

Но дворянско-купеческое общество конца XVIII века осталось равнодушным к этому благородному призыву.

Незаметно к Баженову подкрадывалась старость — одинокая, без друзей, в холоде преждевременного забвения.

В конце 1792 года Павел, благодарный Баженову за предупреждение о возможном обыске в связи с масонскими делами, вызвал его в Гатчину и назначил «архитектором малого двора». Гатчина ничего не дала Баженову.

У Павла не было средств для осуществления планов строительства дворцов.

Обстановка гатчинской и павловской резиденций не располагала к творческой работе. Но Гатчина и Павловск способствовали странному сближению мечтательного художника-архитектора с маленьким гатчинским капралом, жаждавшим власти для расправы с врагами и отмщения обществу за долгие годы унижения.

Жизнь в гатчинском дворце, окруженном болотами, была не только суровая, но и мрачная. Казалось, что это не дворец цесаревича, а захудалая прусская кордегардия. Заставы, шлагбаумы, воинские казармы окружали дворец. То же было и в Павловске, соседнем с Гатчиной дворце, входившем в состав «малого двора».

Немецкие дворянчики, палачи русского народа, имевшие, повидимому, особый нюх на тиранов, примазались к Павлу, окружили его плотной стеной и помогли создать свою маленькую армию (она доходила до трех батальонов) на прусский образец. Павел шел по стопам своего отца Петра III. По характеристике официального историка царствования Павла, «гатчинские офицеры были бродяги, выгнанные за разные гнусности из армии, которые, не имея пристанища, рады были все переносить из-за куска хлеба. Гатчинская армия не помещала ни одного офицера, который бы помышлял о чести». Неудивительно, что из этой среды вышел изверг Аракчеев — «большая обезьяна в мундире».

Сам Павел, иногда остроумный и любезный, внезапно менялся: он бледнел, взгляд его становился оловянным; он поражал окружающих, своим человеконенавистничеством, необузданной злобой… Масонские мистические настроения сменялись грубостью прусского фельдфебеля…