Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Чудесная, милая страна очаровала меня своей великолепной природой и веселостью ее жителей. В маленьком погребке, куда я ходил пить вино, его хозяин, узнав, что я буду петь Мефистофеля в Милане, относился ко мне так, как будто я был самым лучшим другом его. Он все ободрял меня, рассказывая о Милане и его знаменитом театре, с гордостью говорил, что каждый раз, когда он бывает в городе, то обязательно идет в «Ла Скала». Слушал я его и думал: «Ах, если бы в Милане трактирщики так же любили, музыку, как этот!»

Невозможно быть неподалеку от Милана и не побывать в нем. И Шаляпин поехал посмотреть этот город — Мекку оперных певцов. С превеликим любопытством рассматривал Федор Иванович этот шумный, веселый город, с неповторимо запутанными улицами, совсем не похожими ни на геометрически правильные улицы Петербурга, ни на живописные проспекты Парижа… Привлекла его внимание архитектура множества красивых домов, но когда он вышел к зданию феноменального Миланского собора, то сердце его зашлось от восторга… Вот он, знаменитый «Дуомо», гигантский мраморный дворец, словно устремившийся к небу, с его неповторимыми статуями, барельефами и горельефами. Шаляпин запрокинул голову вверх, туда, к высоте, и почувствовал себя маленьким, настолько подавляла эта его могучая красота… Да и все высокие постройки, окружавшие собор, тоже показались небольшими. Ничем не примечательное здание оказалось оперным театром «Ла Скала». Только тогда, когда он обогнул здание с другой стороны, понял, что оно тоже уходит вдаль и производит впечатление гигантское, словно бы расплющилось на площади. Вот он, самый приманчивый театр мира, столько самых замечательных певцов и певиц мечтают попасть сюда в качестве исполнителей… Говорят, здесь гигантский зрительный зал и обширная сцена. Ну, ничего, все это не так пугает, вот удастся ли ему создать Мефистофеля таким, каким он уже представляет его себе…

Шаляпин медленно пошел к Галерее, где собирались певцы, пианисты, преподаватели пения, концертмейстеры, дирижеры, суфлеры, врачи по горловым болезням, журналисты, множество тех, кто мечтал приобщиться к оперному делу… Он вошел под своды огромного пассажа со стеклянным потолком, кинул взгляд под ноги и увидел прекрасную мозаику. В многочисленных арках сидели артисты и что-то оживленно обсуждали. Как здесь хорошо…

И вдруг рассеянный взгляд Шаляпина наткнулся на знакомую и симпатичную фигуру. «Господи, да это ж Лёнка Собинов… — промелькнуло у него в сознании, а к нему уже подходил нарядно одетый господин и улыбался. — Только почему он так подстригся?»

И действительно, господин Собинов собственной персоной и с лысой головой.

— Что с тобой? Что ты так изуродовал себя, еле-еле узнал…

— Чтобы не отвлекаться, приехал работать, Федор, — тепло пожимая руку Шаляпина, сказал Собинов. — Пойдем куда-нибудь, за столиком поговорим, в это время здесь есть еще свободные места.

В одной из арок Галереи они уселись за столик и заказали по бокалу вина.

— А я собрался было погулять по Италии, — начал Собинов, отвечая на вопросительные взгляды Шаляпина. — Но потом неожиданно для себя раздумал. Оленин, мой приятель, он живет здесь в Италии, так много занимается и пением, и изучением партий, что я тоже не вытерпел и тоже взялся за дело, сначала договорился с одним русским за шестьдесят рублей в месяц заниматься каждый день по часу разучиванием партий. Мы уж приготовили половину Ромео, а потом я как-то пошел вместе с Олениным к его профессору пения…

— Как его звать-то? — спросил Шаляпин, отпивая глоток вина. — Тут их, этих профессоров-то, как собак нерезаных в Казани.

— Нет, ты знаешь, мне понравился способ его занятий. Он, если можно так выразиться, следит за гимнастикой голоса, не выдумывая ничего сам и не изощряясь лукаво над звуком.

— А сколько платишь? — допрашивал Собинова бывалый Шаляпин. — Ох, оберут тебя, а голос испортят, твой божественный голос. — Шаляпин помрачнел, словно бы уже это произошло…

— Ты знаешь, не оберут, плачу три лиры за урок. Совсем забросить пение было бы опасно, а заниматься одному невозможно по многим соображениям. А ты что здесь делаешь?

— Приехал на разведку, посмотреть город, театр, получил ангажемент в «Ла Скала» на будущий пост на десять спектаклей оперы Бойто «Мефистофель», а живу на Ривьере, недалеко от Генуи, сняли с Рахманиновым чудную виллу на самом берегу моря, прекрасный сад… Просто очень удачно складывается, работаем, отдыхаем, вот и тебе бы где-нибудь поблизости. Здесь-то, в Милане, уж очень жарко и душно.

— Да, это мысль, здесь становится действительно невозможно жить. А что было, когда мы только приехали. Сплошной скандал: проходили выборы в народные депутаты, открыто выступали против короля. А что творилось, когда народная партия победила! Вечерние газеты прямо рвали из рук разносчиков. В Галерее стоял гул какой-то. Теперь-то стало потише, жизнь вошла в колею, голоса газетчиков стали более человеческими.

— Но ты обратил внимание, Леонид, сколько здесь калек, уродов и горбунов? На каждом шагу мне кто-нибудь из них встречается… Ужас какой-то!

— Очень плохо смотрят за детьми. Если б ты видел, что с детьми выделывают их милые родители. Вечером никто дома не сидит, забирают с собой детей, даже грудных, в театр, в кафе, и это истязание продолжается до двенадцати ночи, а то и позднее. Сердце кровью обливается, когда видишь в театре на коленях у какой-нибудь черномазой родительницы раскрасневшуюся, сонную рожицу или встретишь в Галерее целую фамилию, которая плетется за свободолюбивыми родителями.

— Как хорошо, что я увидел тебя, Леня, ишь какие подробности итальянской жизни ты мне рассказываешь. Теперь буду знать.

— Одна беда: деньги тают как снег, я уж подумываю, скоро ли можно получить московское жалованье.

— О, и тут ты не одинок. Просто не знаю, куда они деваются. Вроде тоже взял много, нужно было в Париж махнуть, там повеселиться и отдохнуть. И вот уж подсчитывай убытки. Хорошо хоть «Ла Скала» платит.

— А сколько они дают тебе за десять спектаклей?

— Пятнадцать тысяч.

— Лир?

— Франков золотом!

— Ого! Хорошо устроился, я рад за тебя, ну, тебе и карты в руки.

— Да вот волнуюсь. Знаешь ведь, какая здесь строптивая публика. Каждую фразу, каждое движение, жест обдумываю по десятку раз, подбираю самые выгодные, самые удачные, на мой взгляд. А кто их тут поймет.

— Убежден, Федор, ты будешь иметь успех. Я уж побывал в театрах, насмотрелся. Сцена здесь занимает последнее место. Тут даже о шаблонном, традиционном исполнении всем известной партии не может быть речи. Артиста, чуть он только поднавострится в пении, учителя сцены подучат «жестам» и пускают петь. Вот такой и поет на сцене, а руки сами по себе. Я был на «Риголетто» и «Фаворитке». Тут и не помышляют о художественной передаче роли, вполне сценической, исторически верной, есть голос, сносно управляет руками — и артист уже вне конкуренции. И публика ничего другого не требует. Правда, я был в театре «Dal Verme», где слушал обе оперы, может, в «Ла Скала» публика другая, а тут публика самого низкого пошиба, хлопали среди арии, фразы, просто за высокую ноту. Представляешь?