Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Шаляпин замечал, что пришло время, когда и окружающие его люди заинтересованы в том, чтобы он участвовал в тех или иных делах и событиях, в которых можно было проявить свою оппозиционность. И он не раз уже подумывал об этом. Можно и роль Мефистофеля повернуть так, что она будет работать против существующего строя. Чаще всего так и воспринимали выступления Шаляпина, когда он исполнял русские народные песни, романсы русских и иностранных композиторов.

Время летело, как обычно, в хлопотах и заботах. Казалось бы, пришло признание, спектакли с его участием проходили под бурные вызовы и аплодисменты. Но жизнь его по-прежнему не была усыпана розами. Шаляпин и раньше-то не выносил грубого вмешательства чиновников в дела театра, где бы он ни служил, но сейчас, приглашенный в Большой театр на невиданных еще для баса условиях, он просто возненавидел всякое вмешательство людей в вицмундирах в дела на сцене.

Однажды Шаляпин увидел, как чиновник в столь ненавистном для него вицмундире командовал на сцене, покрикивая на артистов, как на солдат и сторожей, и возмущению его не было границ. Но пришлось выразить это возмущение в приличной форме. И надо было видеть, как этот чиновник оторопел от неожиданности: как, ему делают замечание? И кто? Какой-то актеришка, пусть даже и Шаляпин… Но он понял, что здесь шутки плохи, с Шаляпиным не поспоришь… И ушел, затаив обиду, возмущенный и враждебный по отношению к артисту…

Шаляпин сказал тогда своим товарищам по сцене, что все они должны, конечно; уважать чиновников как людей, необходимых для поддержания порядка в театре, но на сцене — им не место. Когда они понадобятся нам, мы сами придем к ним в контору. А в театре, на сцене — хозяева артисты, капельмейстеры, режиссеры.

Шаляпин рассказал об этом эпизоде Теляковскому, и тот не раз публично говорил и в присутствии чиновников, и в присутствии артистов и режиссеров, что «не артисты для нас, а мы для артистов». И все с этим, казалось бы, соглашались. Но делами в Большом театре по-прежнему руководили чиновники, и все шло по старым рельсам.

Шаляпин часто думал об этом. И вспоминал творческую атмосферу, созданную талантливым Мамонтовым и его друзьями-художниками в Частной опере. «В Частной опере я привык чувствовать себя свободным человеком, духовным хозяином дела.

И здесь, в императорских театрах, хотелось бы поставить известную границу между вицмундирами из конторы и артистами. Но как, если артисты тут же стали снова заискивать перед тем же чиновником, которого я попросил уйти со сцены и не вмешиваться в наши дела? Сначала артистам мое вмешательство понравилось, некоторые усмотрели в этом даже нечто героическое и даже выразили мне свою признательность за попытку освободить их от ига чернильных и бумажных людей. Да и актерская семья как будто стала жить дружнее, а чиновники уже остерегались являться на сцену, опасаясь выражения протеста со стороны еще какого-нибудь актера. А что получилось? Нет, реформы, каковы бы они ни были, не имеют, видно, на Руси прочного успеха. Сами же товарищи стали говорить чиновникам, что, конечно, Шаляпин, с одной стороны, прав, но с другой — нельзя же так резко и сразу… «И вообще он, знаете, нетактичен! Конечно, мы промолчали тогда, но вы понимаете…»

Шаляпин не раз вспоминал эти эпизоды и каждый раз в ярости готов был отказаться петь в одном театре с такими «товарищами»… Но Теляковский успокаивал его.

«С такими «товарищами» каши не сваришь… — думал Шаляпин. — Такие вот «товарищи» и такие чиновники стали распространять обо мне слухи, что я невыносим, капризен, деспотичен и груб. Может, оно и так. Я действительно грубоват с теми, кто груб со мной… Как аукнется, так и откликнется. Ведь не всякий может охотно подставлять спину, когда по ней бьют палками. Уж если раньше я этого не терпел, то сейчас и подавно не потерплю… И вот получай за этот характер. Повсюду шипят о моем невыносимом характере, особенно в публике широко ходят легенды… А что публика? Ее хлебом не корми, а дай только посудачить о ком-нибудь. Теперь только и слышишь о моем пьянстве… Говорят даже, что я дома бью людей самоваром, сундуками и разной тяжелой мебелью. Да и всякую попытку что-то по-новому сыграть на сцене воспринимают как нечто из ряда вон выходящее. Недавно подходит ко мне приятель и говорит: «Где это ты вчера напился? Ты в «Фаусте» стоять на ногах не мог». Вот тебе и раз. А ведь насколько дело было простое. Пел Мефистофель свою серенаду перед домом Маргариты и заметил под окном небольшую лестницу. Мне тут же показалось удобным сесть на эту лестницу, чтобы развалясь спеть второй куплет серенады. А получается, что я стоять не мог от пьянства… А ведь не знают, что если я в день спектакля выпью за обедом две рюмки водки, то вечером чувствую, как это отзывается на голосе. Нет, я если и пью что-нибудь, то красное вино, а больше — чай. Во время спектакля в особенности — поглощаю несметное количество стаканов чаю… Все это, конечно, мелочи. Но комар — тоже мелочь, однако если вам начнут надоедать шестьсот комаров — жизнь и вам покажется невеселым праздником…»

— Федя! — прервала размышления Иола Игнатьевна. — Тебе письмо. Кажется, от Стасова…

— Давай! Вот люблю старика!

Шаляпин вскрыл конверт и стал читать:

«Санкт-Петербургская публичная библиотека, 6 декабря 1901 года.

Дорогой Федор Иванович! Ради Бога и всех его святых, черкните мне поскорее хоть одно словцо: когда Вы приедете в Петербург?

Целые толпы людей, зная наше с Вами знакомство, весь ноябрьходили и спрашивали меня: «Когда, когда он будет?» И я отвечал: скоро, скоро, в конце ноября!

Но вот и декабрь пришел, а о Вас ни слуху ни духу, ничего достоверного, официального! В афишах и газетах — нигде ни слова! А жаждущих и чающих — несметные толпы! Тут особенно есть у меня две дамы, которые отложили поездку (деловую) в Америку, чтоб только Вас дождаться! А еще они собираются писать Вашу биографию, разыскивают в печати всякие сведения о Вас и надеются даже кое-что услыхать о Вас и лично! Они всякие пять-шесть дней приходят ко мне узнавать.

Но кроме всех других я-то сам как Вас жду, — Вы можете себе вообразить! Так давно Вас не видал и ничего про Вас не знаю. Только утешают меня превосходные портреты Ваши, деланные у нас в саду, в Парголове, 15 августа. Жду, жду, жду.

Ваш всегда В. Стасов.

А Фарлафа, Варлаама и Лепорелло услышим мы из Ваших милых уст».

Шаляпин медленно сложил письмо и сунул его в конверт.

— Вот старчище, могуч богатырь, сколько уж раз бывал в Питере, пел специально, можно сказать, для него, а все не может успокоиться, все ему мало, готов меня слушать день и ночь и без устали восхищаться, вот уж мой настоящий поклонник… Но, Иолочка, и в декабре, и в январе я не смогу поехать в Питер, столько дел в Москве. Только в феврале, скорее всего, пошлет меня Теляковский на гастроли в Мариинку.