Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Тертий Иванович попросил Федора спеть еще что-нибудь.

И Федор пел романсы, русские народные песни. Пел с таким наслаждением, что Тертий Иванович и Людмила Ивановна не раз ему ласково хлопали, одобрительно улыбаясь.

Вечер 4 января 1895 года навсегда остался в памяти Федора Шаляпина. Только наступившее утро разогнало гостей. А так не хотелось уходить в мглистые серые будни с яркого, насыщенного песней праздника. Особенно поразил Федора Иван Горбунов. «Талантливый человек… Как он умел держать публику в напряжении столько времени… Ведь это был сплошной, непрерываемый рассказ… И рассказ-то начинается вроде бы с ничего… и ни о чем… Что бы он ни говорил, все время раздавался дружный смех. Вот берет рюмку за столом… И первая рюмка водки служит поводом говорить о русском пьянстве. А как он берет рюмку со стола, как любовно рассматривает содержимое на свет, как подносит рюмку ко рту и опрокидывает ее, какую при этом изображает мину, красноречивую, полную юмора гримасу. А мимика, интонация! И как он умеет воспроизвести различные голоса, даже звуки улицы… Уже кофе остывал в чашках, а Горбунов все говорил и говорил… Да, а что скажет капельмейстер Направник? — неожиданно подумал он. — Нужно действительно узнать, когда начинаются в Мариинском прослушивания певцов… Им ведь нужен бас…»

Хорошее настроение Федора Шаляпина улетучилось. Праздник кончился. И снова мрачные мысли о будущем, таком зыбком и неопределенном, надолго встревожили его. Правда, добрый старик Тертий Иванович пообещал дать записку к Направнику в Мариинский театр, чтобы там его послушали и дали что-нибудь для дебюта. Скоро начнется прослушивание молодых певцов… Так почему ж и ему не дерзнуть?.. Для того и приехал.

Тридцать с лишним лет тому назад по приглашению князя Юсупова приехал в Россию чех Эдуард Францевич Направник. Как только истек срок контракта с князем, молодой музыкант поступил на службу в Мариинский театр. И вот уже столько лет он честно и добросовестно служит оперному искусству России. С кем только не приходилось ему служить, какие только самодуры не управляли императорскими театрами!.. Граф Борх ничего не сделал для развития русской оперы, все средства вкладывал только в итальянскую… Двенадцать лет управлял театрами Степан Гедеонов, который поддерживал сложившееся отношение к русской опере: у итальянцев все хорошо, в русской опере все плохо, и даже редкий успех вызывал у него приступы ярости.

Затем театры возглавил барон Кистер, стремившийся к крайней экономии. Сколько пришлось с ним бороться, чтобы он прибавил жалованье работникам оркестра и хору!.. Пришлось даже поставить условие: пока не подпишут обещанной прибавки оркестру и хору, Направник не возобновит контракт с театром. Только в начале сентября барон Кистер вызвал его и попросил начинать сезон. А каково было ему жить все лето, не имея твердых гарантий, что с ним возобновят контракт? И наконец, Иван Александрович Всеволожский. Закрыл в Петербурге императорский итальянский оперный театр, почти пятнадцать лет возглавляет дирекцию императорских театров… Понятно, и Всеволожский был человеком своей среды, воспитанным на французских вкусах и итальянской музыке, но он лично выполнил свыше тысячи рисунков костюмов для опер Чайковского и оказался обаятельным человеком, который уничтожил рабское положение как искусства, так и его представителей. Александр Третий сам приказал ввести новые штаты по всем отраслям театров. Трудно забыть общее ликование не только служащих, но и массы искренних ценителей русского искусства.

Вроде бы наступило золотое время… Много лет Направник пользовался полным доверием Ивана Александровича, но, как часто бывает, климат в дирекции не был величиной постоянной. Стали плести интриги, появились подхалимы, далекие от подлинного искусства, но люди ловкие, способные к подлости и всевозможным гадостям.

А все потому, что многим приходилось выслушивать от Направника горькую истину. Он всегда был прям в своих высказываниях. И редко кто благожелательно воспринимал критику в свой адрес. Чаще всего эти люди становились его врагами и пользовались малейшей возможностью, чтобы насолить правдолюбцу. То приходилось вступаться за Федора Стравинского, замечательного оперного баса, одного из немногих на русской сцене способного быть и драматическим артистом; то хлопотать за хористов и оркестрантов; то вот сейчас разгорелась борьба за госпожу Мравину.

Направник только что получил письмо Александра Глазунова, в котором выражалось беспокойство за судьбу этой талантливой артистки.

Направник, человек небольшого роста, с гривой черных с проседью волос, аккуратно подстриженными усами и бородкой, перечитал письмо… Столько всяких бранных слов на него сыпалось за всю его долгую тридцатилетнюю службу в Мариинском театре, столько пришлось испытать, что слова этого письма ему казались бальзамом на тяжкие раны, полученные в вечных сражениях с дирекцией императорских театров. «…Решаюсь обратиться к Вам по поводу одного печального обстоятельства. Ваше известное всем просвещенное отношение к русскому искусству, которого Вы являетесь талантливейшим представителем и которого интересы Вы защищаете всегда, дает мне смелость написать Вам, многоуважаемый Эдуард Францевич! Известие, что с г-жой Мравиной, по необъяснимым причинам, дирекция не возобновляет контракт, к общему великому сожалению, подтверждается. Этому нельзя было бы даже поверить, если бы постоянное более чем странное отношение дирекции к этой лучшей, если не единственной, высокодаровитой артистке, любимице всех петербуржцев, не давало нам права думать, что и это последнее известие возможно. Г-жа Мравина — наша гордость, наша превосходная, единственная колоратурная певица, которую мы смело ставим наряду с первоклассными европейскими звездами вокального искусства, — обладает еще редким сценическим талантом. Такую артистку берег бы всякий театр, а между тем… Между тем мы ее слышим редко, все ее лучшие партии передаются второстепенным исполнительницам, которые часто стоят ниже всякой критики, например в партиях колоратурных.

Простите за эти подробности, конечно хорошо Вам известные, потому что это ненормальное положение дела Вы сами, конечно, видите…

Многоуважаемый Эдуард Францевич, защитите и на этот раз интересы русского искусства, вступитесь за лучшую представительницу нашей бедной талантами сцены! Кого мы будем слушать, если уйдет г-жа Мравина? Если Вы встанете на ее защиту, неужели дирекция останется глуха к Вашим словам? Все посетители русской оперы надеются на Вас, глубокоуважаемый Эдуард Францевич, будут горячо благодарны Вам, никогда не забудут и этой новой защиты родного искусства…»