Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

В директорской ложе — Теляковский со своими помощниками.

В царской ложе — великий князь.

В антракте только и говорили о Шаляпине.

А виновник тем временем отдыхал в своей гримуборной. Кто-то заходил, поздравлял, но это уже мало волновало Шаляпина: он нашел себя, почувствовал свой голос, вошел в роль, остальное не имело значения. Самое главное позади. «Пролог на небе» — пожалуй, лучшее место в опере Бойто — сразу поражает своей оригинальностью и необычностью. Привыкли все к «Фаусту» Гуно, где действие развивается уж очень мирно, по обычным земным законам, а тут спор с самим Господом Богом, отсюда и резкие контрасты в музыке. Это на небе, а на земле действие развивается обычным путем: прекрасная Маргарита, влюбленный Фауст, язвительный Мефистофель… «Дело пойдет», — уверенно думал Шаляпин.

Скиталец сидел рядом с Горьким, решившим не выходить во время антрактов, чтобы не привлекать внимания публики, падкой на подобного рода зрелища: только что освободившийся из ссылки писатель — такого они давно не видали…

Степан Гаврилович долго не мог прийти в себя, потрясенный игрой Шаляпина. Наконец он заговорил:

— Непостижимо, как он мог так преобразиться. Столько уверенности в нем, столько силы, а час тому назад он казался таким несчастным, таким разбитым и больным.

— Это с ним бывает, — глухо проговорил Горький. — Артист, чего ты от него хочешь, всегда так сыграет, что диву даешься.

— А я уж было начал бояться за него, когда увидел этот залитый огнями, раззолоченный зрительный зал Большого театра…

— А колоссальная золотая яма, переполненная тысячами людей, кого хочешь может смутить, но только не нашего Федора. — Горький пристально разглядывал собравшихся.

— Ты послушай, как торжественно гудит толпа, какой грозный гул мне слышится…

— Нет, Степан, это гул одобрения, теперь-то уж можно быть спокойным за Федора.

— На минуту я представил себя на его месте: а что, если он, захватив публику, не поразит ее, не даст чего-то сверхъестественного, чего она непременно ожидает от него, из-за чего, заплатив большие деньги, собралась в таком огромном количестве? С какой злобной радостью повергнет она тогда во прах своего кумира!

— Тут же растопчет, — согласился Горький.

— Признаюсь, Алексей, никакой славы не нужно, лишь бы не оказаться на его месте… Просто не выдержал бы нервной нагрузки. Глянул бы в зал, и закружилась бы голова от страха, отменил бы спектакль и без оглядки убежал из театра.

— А может, Федор в этот вечер переживает такое же состояние, но ему-то деваться некуда, жребий брошен.

В ложу вернулся Леонид Андреев. Публика рассаживалась на свои места. Горький, Скиталец и Леонид Андреев заговорили о бенефисном вечере, когда можно будет поблагодарить певца за доставленную радость, публично сказать ему то, что давно накопилось на душе.

— Хороший адрес ты написал, Леонид. С чувством и вкусом…

— Дорогой Алексей! — сказал Андреев. — Единственный человек, который мог бы написать хороший адрес Шаляпину, — это ты.

Горький, недовольный, махнул рукой:

— Ты не перебивай, Леонид… У тебя помимо прекрасного языка есть нравственная авторитетность, которой лишены мы, как оскандалившиеся в глазах правительства… Чтобы погладить мачту по головке, нужно влезть по меньшей мере на колокольню. К тому же я плохо себя чувствовал, явно был не в духе, а тут дел накопилось невпроворот…

— Да говорили, что был нездоров. — Андреев, посмотрев на Скитальца, посмеиваясь, добавил: — А тут еще одним больным прибавилось. Занемог очень странною болезнью Скиталец, он же Шкиталец, как называет его моя мать…

— Да брось ты рассказывать-то обо всяких пустяках, — грубовато перебил своего друга Степан Гаврилович.

— И сам Скиталец называет эту болезнь «трактирным переутомлением», — не обращая внимания на предупреждение друга, продолжал Андреев. — Главный ее симптом: при виде зелено-желтой вывески Скиталец испытывает зелено-желтое чувство и, хотя бы ничего в тот день не пил, — начинает пошатываться.

— Я не могу никак избавиться от посетителей, то один придет, то другой, и каждый знает, что не откажусь разделить компанию. Так вот и бываю осажден с утра до ночи праздным народом.

— Неужели нельзя отказаться от всего этого? — возмущенно спросил Горький.

— Да как же откажешься? По сердечной мягкости не могу избавиться от народа. Все идут и идут.

— Пора нам время беречь, ребятушки… Ну вот, кажется, начинается. — В голосе Горького послышались строгие нотки.

Медленно поднимался занавес. Действие начинается на земле. Во время праздничного гулянья ведут серьезный разговор Фауст и Вагнер. Народ благодарит Фауста за его бескорыстную помощь больным и бедным. Но не радует его эта благодарность: тяжелые противоречия и душевные муки давно уже не дают ему покоя: «…Но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом. Одна, как страсть любви, пылка и жадно льет к земле всецело, другая вся за облака так и рванулась бы из тела…» И вот за ними «черный пес бежит по пашне», «кругами, сокращая их охваты, все ближе подбирается он к нам. И, если я не ошибаюсь, пламя за ним змеится по земле полян». Так, близко к тексту «Фауста» Гете, развиваются события на сцене. Прекрасный Собинов своим чарующим голосом заставлял слушателей поверить в происходящее на сцене, простые и будничные слова доктора Фауста приобрели неповторимую пластичность и убедительность. А уж когда вновь появился Шаляпин…

«Два певца словно бы соревнуются друг с другом, никто из них не выиграет, а зритель получает огромное наслаждение от этого соревнования», — думал Горький, слушая пение двух замечательных певцов.

Теляковский тоже доволен: пусть не он пригласил Собинова в Большой театр, но Шаляпин-то взят уже при нем. Вот так-то…

Кашкин, Кругликов, Зигфрид (Эдуард Старк), Юлий Энгель и многие другие музыкальные критики, представляющие чуть ли, не все современные журналы и газеты, присутствовали на этом спектакле Большого театра. Мнения критиков во многом разойдутся, но на одном сойдутся все: выступление двух выдающихся певцов — это праздник оперы.

Спектакль закончился, медленно опускался занавес, закрывая сцену. И тут поднялась ошеломляющая буря аплодисментов, хотя и не все поправилось в опере, некоторые находили, что вообще поторопились ставить эту оперу в России, что она менее звучна и красива, чем опера Гуно, но Шаляпин потряс всех. Да, в опере Бойто, по сравнению с «Фаустом» Гуно, мало что нового. «Пролог на небе» да встреча Фауста с Еленой, которую Бойто ввел лишь затем, чтобы Фауст в конце мог сказать: «Вкусил я любовь чистой девы, вкусил и богини любовь», — вот и все, что нового у Бойто. В остальном все сцены следуют по партитуре Гуно. Естественно, музыка — совсем иная, нет тех красивых мелодий, что пленяют у Гуно. Но действие развивается интересно, автор написал либретто живо, с большим хорошим пониманием сценического развития. И неудивительно: в Италии Бойто более известен как поэт, чем композитор.