Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

— Нет, Федор, ты не прав и несправедлив. Не могу ничего тебе сказать по поводу канцелярии и чиновников в вицмундирах, но что касается певцов в вашем театре, то они все, за редким исключением, первоклассны. Стравинский, Корякин, Серебряков, даже Фигнер — все это выдающиеся певцы, с превосходными голосами, с прекрасными артистическими данными. Ах, Федя, работать и работать нужно…

— Как работать-то?.. Я и хочу работать… Но мне неинтересно играть судью в «Вертере», князя Верейского в «Дубровском», Панаса в «Ночи перед Рождеством» или лейтенанта Цунигу… Я хочу сыграть того же Мельника, а мне не дают…

Столько обиды и огорчения было в голосе и в лице молодого человека, что Корганов пристально поглядел на него: уж не случилось бы чего-нибудь неприятного, от Федора всего можно было ожидать.

— Тебе же давали возможность отличиться, а ты не воспользовался, так что же мучиться-то, придет еще такая возможность.

Корганов пытался успокоить Шаляпина и внушить ему мысль, что ничего страшного не произошло в его жизни: подумаешь, отводят тебе маленькие роли, ничего, вникни в эти роли, сыграй как следует…

— Мне сейчас дали клавиры на лето, ни одной приличной роли. Одна большая роль графа Робинзона…

— Да это прелестная комическая опера Чимарозы! Столько в ней тонкого изящества и жеманной грации конца восемнадцатого века…

— Посмотрел я ее, и она мне не понравилась. Не моя это роль…

— Не торопись, Федор…

Целый час длился этот важный для Федора разговор во время обеда у Кюба.

— Вы знаете, Василий Давидович… — Шаляпин на секунду задумался. — Не удовлетворяет меня то, что я делаю… Я жалею иной раз, что не играю в драме… Пение не может выразить так много, как живое слово, сказанное драматическим актером… Вот Горбунов. Двумя-тремя словами может показать целую картину, как живые встают передо мной услышанные в его исполнении бытовые сцены, сколько там жизни, остроты… И сколько полезного может извлечь из его исполнения слушатель…

— А ты попробуй соединить оперу с драмой, — посоветовал Корганов.

— Да не получится…

Пришло лето. «Пале-Рояль» опустел, многие разъехались на гастроли, на дачи.

Федор, забрав казенные клавиры, переехал в Павловск, где он отдыхал вместе с виолончелистом Мариинского театра Вольф-Израэлем. Гулял по парку, ловил рыбу. Вместе с аккомпаниатором Таскиным ежедневно разучивал те маленькие роли, которые ему поручили подготовить к следующему сезону. И горько сетовал на свою судьбу. Столько надежд связывал Шаляпин с поступлением на сцену прославленного театра, но ни одной сколько-нибудь заметной роли ему не придется играть в следующем сезоне. В Панаевском театре он бывал занят и в главных ролях, а тут обречен на фактическое безделье. Неужто он будет всю жизнь исполнять только малые роли… Как в этих маленьких ролях соединить драму с оперой, петь-то совсем нечего, а уж играть и подавно. Так и промелькнет жизнь незамеченной…

В этих тяжких раздумьях прошло лето.

Осенью, вернувшись в Петербург, Шаляпин закружился в привычном кругу выступлений в театре, на благотворительных концертах в богатых домах, куда все чаще стали приглашать его. Регулярно пел в хоре Филиппова, продолжавшего внимательно следить за молодым певцом.

4, 5 и 8 сентября Федор был занят в операх «Фауст», «Кармен» и «Руслан и Людмила», а потом ему поручили готовить партию графа Робинзона в «Тайном браке» Чимарозы. Вместе со знаменитостями Валентиной Кузой, Фриде, Михайловым и Корякиным Федор репетировал оперу. Чаще всего он, слушая Валентину Кузу в роли Лизы, восхищался ее красотой, ее черными жгучими глазами, прекрасными густыми волосами. Среднего роста, с хорошей фигурой, хоть и несколько тяжеловатой, Валентина Ивановна Куза была на пять лет старше Федора. Она всего лишь за год до него дебютировала в Мариинском, а слава о ней уже гремела по Петербургу. Она покоряла своих слушателей настоящим драматическим сопрано, ярко звучавшим на верхних нотах и легко, свободно — на низких. Но главное, что покоряло и Шаляпина, — это густой бархатный, необыкновенно красивый тембр голоса, чарующая теплота его звучания. Ее прекрасный голос легко справлялся с любыми трудностями непростой партии Лизы. Федор замечал во время репетиции, что она не всегда четко и ясно выговаривает слова, порой не справляясь с интонацией, заданной композитором, но как она бывала темпераментна даже во время репетиций, своей большой эмоциональностью и выразительностью исполнения увлекала и его к ответной игре. Столько страсти слышалось в ее голосе, столько быстро меняющихся чувств и настроений мелькало за короткий период жизни на сцене, что Федор стремился к тому, чтобы соответствовать своей более опытной партнерше, и, увлекаясь, переигрывал, терял чувство меры и чаще всего попадал впросак. «Не кривляйся», — говорили ему во время репетиций. После этого он делался вялым, игра его становилась тусклой и бескровной, что тоже вызывало недовольство.

Капельмейстер Эдуард Андреевич Крушевский, тридцативосьмилетний композитор, лишь недавно принятый в Мариинский театр, особым дирижерским талантом не отличался, репетиции проводил вяло, сухо, следя лишь за точностью исполнения нот, полностью отдаваясь во власть стихийных желаний певцов-премьеров. Оркестр, хор, солисты казались разобщены, предоставлены самим себе и, не спаянные воедино волей капельмейстера, не выполнили творческого замысла композитора: вместо преисполненной тонкого изящества комедийной оперы, в которой воплотились веселые нравы конца XVII века, на большой сцене императорского театра было показано пышное парадное представление, никак не связанное с тем, чем намеревался повеселить Чимароза.

19 сентября, через два дня после спектакля в Михайловском театре, «Новое время» отмечало, что «…г. Шаляпин в роли жениха-графа не отставал от других, во внешнем виде этого фата не хватало типичности и оригинальности, зато вокальную часть своей партии артист провел с полным пониманием». После этих слов в его адрес Шаляпину казалось, что все пропало и он никогда не получит большую роль в театре. Ведь и его Мефистофеля, которого он исполнял 4 сентября, то же «Новое время» оценило всего лишь как «недурного» в «тех местах, в которых ему дана возможность блеснуть голосом, чересчур мягким для партии Мефистофеля, в фразировке характерных речитативов отсутствовали выразительность и едкость тона».

Шаляпин вспоминал разговоры своих друзей, почитателей его таланта, которые в один голос прочили ему большую артистическую будущность, и отказывался понимать, что же происходит на самом деле. Ведь журналисты «Нового времени», самые ядовитые и беспощадные журналисты, тоже выделяют его голос, но тут же заявляют об отсутствии у него «выразительности и едкости тона», типичности и оригинальности, указывают на погрешности не только сценические, но и вокальные, на неуверенность во всем, даже в ритме. Сначала Федору показалось, что кто-то из зависти к его таланту пытается нарочно заглушить его успешное продвижение на столичной сцене. Он уже успел привыкнуть к горячим поздравлениям, душевным рукопожатиям за кулисами, к букетам цветов и другим подношениям поклонников, а еще больше — поклонниц; а здесь — кислые физиономии почтенных людей в вицмундирах, злорадные улыбки рядовых членов труппы, полное равнодушие признанных солистов.