Хескет Пирсон - Бернард Шоу

Полную историю письма к марокканским шейхам Шоу изложил мне: «В самом начале войны, стремясь возмутить против Франции Марокко и Алжир, германское правительство состряпало на искуснейшем арабском языке документ, провозгласивший, что я великий пророк и что в беседе с неким американским сенатором я как-то признал нарушение нейтралитета Бельгии следствием войны, а отнюдь не причиной ее. Не могу представить себе, чем руководствовались немцы, решив, что любой марокканский шейх бросится тотчас к оружию, распаленный заявлением, которое какой-то собака-неверный сделал другому собаке-неверному. Однако немцы до этого додумались и не пожалели денег. Посему ко мне явился мой знаменитый коллега-литератор А.-Э. Мэйзон и заявил, что я должен «коротко и ясно» объявить: великий пророк Шоу не заражен прогерманскими настроениями. Сам Мэйзон тогда воевал по-настоящему: водил немцев за нос по Средиземному морю. Мавров я на своем веку перевидел достаточно, сам не раз беседовал с шейхами и марабутами [159] Мусульманские отшельники. , и поэтому без труда убедил Мэйзона, что «краткость» не в чести у варваров. Кроме того, не каждый день награждают званием великого пророка, и мне захотелось выговориться всласть. Мы были ребята не промах, я и Мэйзон, стиль нашего апостольского документа мы приправили выкрутасами из «Тысячи и одной ночи», и вышло совсем пророческое послание, которое, я полагаю, займет достойное место в арабской литературе, — скажем, как дополнительная сура [160] Сура — глава Корана. Корана. Думаю, наше сочинение хорошо перевели и недурно распространили: мавры не затеяли заварухи. И произведение наше было каким угодно, только не кратким».

В январе 1915 года Шоу писал Роберту Лорейну (тот служил в ту пору в военно-воздушных войсках): «Одно из двух: или мы не будем воевать в будущем, или придется нам научиться обходиться без солнышка — в бомбоубежищах с электрическим освещением». Сейчас человечество приучилось с опаской посматривать на небесную твердь, но когда над Лондоном повисли первые цеппелины и Шоу написал в «Таймс», призывая власти строить бомбоубежища для защиты гражданского населения и в первую очередь обеспечить убежищами школы, редактор газеты «с брезгливым выражением отказался печатать материал, который может породить святотатственное сомнение в неприкосновенности гражданского населения и в том еще, что британский солдат может поднять руку на штатского не только благословляющим жестом». Тогда Шоу отослал статью в центральной орган либералов, но и здесь редактор заявил, что, как ни противно ему соглашаться с «Таймс», статья Шоу не может быть опубликована в цивилизованной стране. (Ее все-таки опубликовал Мэссингем в «Нейшн».) Прошло совсем немного времени, и грохот бомбежки развеял цивилизаторские грезы наших редакторов. Вот тогда им, наверно, пришлось согласиться со словами Шоу: «В будущей войне в полной безопасности будут лишь солдаты: у них есть блиндажи».

Не жалея сил, Шоу работал на благо союзников, а тем временем британская пресса с чрезвычайным старанием мылила ему шею. Писали, что он сидит дома взаперти, боится показать нос на улицу, что карьера его кончена, репутация загублена, что его бросили приверженцы и оставили ученики, что песенка его спета, он уничтожен, обращен в прах — ну, пропал человек! В разукрашенном виде эти утки залетали в берлинские и венские газеты.

А на самом-то деле он каждую неделю с невиданным успехом выступал на лондонских уличных митингах. Явившись полюбоваться, как его погонят с трибуны, репортеры становились свидетелями необыкновенного воодушевления публики. Со всех концов страны лейбористские собрания посылали ему благодарственные слова за «Здравый смысл о войне», его переписка все росла и ему пришлось завести типографские уведомительные открытки, где рядом с признательностью заявлялось следующее: он вынужден отказаться отвечать на письма — некогда писать статьи.

Перед отъездом в Месопотамию в 1916 году я несколько раз навещал его. В свой первый приход я с изумлением увидел огромные шипы на верху калитки, ведущей к подъезду Шоу. Необходимость военного времени? В гостиной на каминной доске были начертаны слова: «Собака лает, ветер носит». Шоу пояснил, что до него здесь жил еще один философ, который и выразил свои чувства в этой записи. «Я бы только загубил эту мысль, взявшись развернуть ее в каком-нибудь предисловии, — объяснил Шоу. — Так что пусть она остается здесь как есть».

— Как относитесь к армии? — спрашивает меня Шоу.

— Плохо, хотя отказаться служить боюсь.

— Да-да, заставить они умеют, только ведь делу это не поможет. Они не понимают, что на войне надо драться. Пожара надо беречься, но когда дом охвачен огнем — поздно пенять что да почему. Гасить надо! Рассуждениями, кто начал эту войну да какая она плохая, — войны не кончить. Знаем, что плохая, и все же надо изо всех сил бороться с огнем, затоптать его. Я-то понимаю, как можно скорее всего окончить войну: пустить в расход нескольких политиканов — и делу конец.

— Что вы сейчас пишете? — спросил я.

— Когда выпадает время, работаю над пьесой в духе Чехова. Это моя лучшая вещь. Вы Чехова-то знаете? Какой драматург! У него совершенно безупречное чувство театра. Рядом с ним я будто новичок. Я задумал поднять большой религиозный вопрос. Читаю Библию, когда есть время читать.

— В детстве я ее читал достаточно, на всю жизнь хватит.

— О, это совсем не детская книга. Ее начинаешь ценить, когда объешься романами, пьесами и прочей дребеденью, которой кормят наших великовозрастных детей.

— Выходит, это не великая книга, — кипятился я. — Все великие книги вполне подходят для детей.

— Вас послушать, так азбука — величайшее достижение английской литературы.

Он рассказал, что несколько недель подряд после опубликования «Здравого смысла о войне» его почтовый ящик каждый раз срывался под тяжестью загружаемых в него писем. За перо в основном садились сумасшедшие и выражались они совсем непечатным языком. «А у меня женщина-секретарь. Пришлось напечатать просьбу, чтобы в левом верхнем углу конверта мои корреспонденты предупреждали: «От хулигана».

— Меня только потому не линчевали, — рассказывал Шоу, — что люди видели в моих словах шутку. Прими они всерьез хотя бы одно мое слово, общественному устройству угрожала бы немалая опасность. Но нет худа без добра. Если бы люди не смеялись надо мной, они бы и минуты не стали меня терпеть. В обычном качестве я непереносим, а «у ковра» — еще куда ни шло. Мое умственное и нравственное превосходство удручает людей, я стою перед ними чистенький, без пятнышка. И бывает же такая глупость, чтобы в одном человеке соединились все мерзкие добродетели! Вот мои сограждане и затыкают себе уши пальцами, заглушая мои слова бессмысленным хихиканьем».