Хескет Пирсон - Бернард Шоу

Из сказанного не стоит заключать, будто Уэллс отдавал себе отчет в том, что он уступает по многим статьям фабианским китам. Очень уж непочтителен был этот кокни, слишком нескромен. Он знал себе цену: хорошая голова и литературные способности — перед этим все победы на трибуне обращались в прах. С высоты своих достоинств он смеялся и над Блэндом — консервативным социал-демократом, опекуном из предместья, пугалом с орлиным клекотом; и над Уоллесом — всеобщим наставником; и над «вулканом» Оливье; и над всезнайкой Уэббом; и над трудягой и аккуратисткой миссис Уэбб; и — больше всего — над уклончивым Шоу. «Я хочу держать в своей руке, — писал Уэллс, — факты, освобожденные от всего несущественного, а коли они вздумают бунтовать, я посажу их в колодки и в кандалы; Шоу же пляшет вокруг них и ткет для них покрывало из своих «убедительных» и тенденциозных заверений, которые выдает за чистую монету». Должен сказать, что не было в Англии человека, который относился бы к фактам ревностнее Шоу. Именно он заставил фабианцев отказаться от примитивных «трактатов» и организовал серию публикаций «Факты для социалистов», открытую брошюрой Уэбба. Именно он, отрицая доктринерский подход к гегельянской и марксистской диалектике, пытался убедить, что своим эпохальным значением в истории современной мысли Марксов «Капитал» обязан не только философским качествам, но безжалостной бомбардировке, которой Маркс подверг самодовольную и самоуверенную буржуазию, — а снарядами служили те самые факты, что были официально признаны самой же буржуазией. Не было случая, чтобы Шоу не противопоставил абстрактному положению конкретный пример.

При этом Шоу был, как говорится, железобетонным теоретиком. Он говорил, что фактом можно швырнуть в лицо, но он не заденет ничье достоинство; если такому факту не определить прежде места в какой-то системе. Среди его доводов против университетского образования нашелся и такой: университеты до отказа набиты учеными дураками. Их всеядная память в силах запомнить несметное множество фактов, с которыми они возятся не с большей пользой и с не меньшим старанием, чем коллекционеры с гашеными марками. Шоу похвалялся плохой памятью, из-за которой он напрочь забывал все факты, кроме таких важных, что забыть их просто невозможно. Он презирал немецкую историческую школу с ее абсолютизацией фактографии, указывая на то, что всех современных фактов все равно не узнаешь, и от практической политики все это бесконечно далеко. Если государственный деятель, говорил Шоу, не собирается слепо плыть по течению, держа нос по ветру, гонясь за двумя зайцами, ему необходимо руководствоваться определенной политической теорией.

Сам Шоу в буквальном смысле слова не был в состоянии думать без теории, действовать без определенной гипотезы, обходиться одной индукцией — без дедукции. Шоу только и твердил, что о своем гибком уме — как о подарке ирландского климата, и рекомендовал посылать каждого англичанина по крайней мере на два года в Ирландию, чтобы там поднабраться этой самой гибкости.

Несмотря на это, Гилберт Честертон твердо и справедливо отводил от Шоу обвинения в капризной парадоксальности. Честертон выделял Шоу как единственного в своем роде человека, о котором можно сказать с уверенностью, что и в дряхлости его взгляды и готовность сразить всякого, кто на них посягнет, останутся непоколебимо твердыми. Рикардрвская теория ренты; джевонсовская теория стоимости; теория либерального — эстетического, а не классического — образования; «неовиталистская» теория скачкообразной эволюции и соответственно отрицание за дарвиновским естественным отбором подлинно эволюционного смысла; гипотеза о «тяге к эволюции», лежащей в основе жизненного прогресса, — все это составляло шовианский Синай и Нагорную проповедь.

Человек, чья структура мышления характеризуется такой гранитной цельностью, едва ли мог рассчитывать на полное доверие английского общества, как бы оно с ним ни нянчилось. Шоу придерживался того взгляда, что государственному мужу неплохо знать, в каком направлении развивается его деятельность, и всегда разъяснял своим коллегам, куда и он и они направляются; а такое, как ему представлялось, не всякий англичанин стерпит. Шоу любил цитату из Кромвеля: «Тот человек идет дальше всех, кто не знает, куда он идет». К этому Шоу присовокуплял от себя: «А если бы знал, то, может быть, призадумался, стоит ли ему идти, а тогда какой уж путь…»

От всего этого Уэллс был очень далек. Это был типичный англичанин, чья генеалогия не отмечена ни гугенотскими отклонениями Оливье, ни шотландской (а то и французской) примесью, замешанной в кровь Шоу. Он не был экономистом, да и вообще никаким «истом» он не был. Уэллс отличался неистовой «тягой к эволюции», даже, скорее, «тягой к революции». Только то была простая страсть, искавшая непосредственного выражения, а не конечное звено в цепи теоретических выкладок. Вот почему, встречая сопротивление, Уэллс не спорил, но яростно бранился. Он не анализировал, не критиковал (Шоу не мог жить без того и другого), он грубо отрицал или настоятельно рекомендовал. Он не был способен понять великий революционный смысл марксизма и найти в нем ценные для себя моменты; он просто набросился на марксизм с дубинкой и заставил себя не уважать Маркса, приписав ему, как человеку, «очевидную ординарность» и дурной нрав. Книги Уэллса были полны классовой войны — сам же он с порога отрицал ее существование даже тогда, когда в Испании она заявила о себе огнем и мечом.

В романах Уэллса хороши вымышленные персонажи. Как только он добирался до реальных людей, которые ему к тому же не нравились, — из-под его пера выходили одни лишь свирепые пасквили. Если бы Уэллс был способен на аналитическую классификацию, он, наверно, назвал бы себя «художником-биологом». Биологию он впитал вместе с теориями Гекели во время своих занятий в Южном Кенсингтоне. И когда Шоу в одной из фабианских лекций 1906 года о Дарвине, отшвырнув прочь неодарвинизм и вдоволь поиздевавшись над вейсманизмом, объявил о своем намерении следовать за Сэмюэлем Батлером и «неовиталистами» (возвращающими науку к метафизике) [120] Эта лекция Шоу была опубликована им в качестве предисловия к пьесе «Назад, к Мафусаилу». , — Уэллс и не подумал разбираться во всех этих тонкостях. Он просто высмеял Шоу за невежественную сентиментальность и неспособность взглянуть в глаза жестокой природу.

Для Гекели жестокость природы оказалась могучим подспорьем в борьбе с евангелическим богом, не свергнув которого, наука не могла двигаться вперед. Жестокость и наука были, таким образом, неосторожно сбиты в единое понятие. Уэллс так и не удосужился отнестись к этому суеверию критически и осознать его происхождение. Уэллс отрицал Шоу — как сентиментального неуча, вторгшегося в науку, Маркса — в социологию, Наполеона — как заурядного наглеца-проходимца. Иной раз в словах Уэллса можно найти и долю правды. Ко в общем, если искать ему оправдания, приходится все свести к неповторимости его личности. Он это и сам знал и предупреждал друзей, чтобы они не обращали внимания на его странности; друзья это хорошо усвоили.