Иван Беляев - Записки русского изгнанника

— Напишите, я сам отвезу ему. Ведь если мы отступим, пехоте не удержать за собой железную дорогу. Мы потеряем Екатеринодар и потеряем все!

— Попробуйте-ка!.. Он никогда не отдаст своих. Может, вы сами скажете ему это…

Уговаривать меня не пришлось. Спустившись с пригорка, я пустил коня полным галопом.

О ужас!.. Наш флаг качается… его снимают. Эрдели уже спустился под горку и садится на лошадь. Они уходят. Конвой змеится по пыльной дороге. Я лечу в карьер, но догоняю их уже на полпути к станице.

— Что скажете?

Я объясняю обстановку:

— Если мы отступим, противник погонит нас обратно, пехота не удержится, и тогда все пропало. Ваше высокопревосходительство, дайте мне ваш конвой, я сам поведу его по этой балке, мы прорвем неприятеля и обратим поражение в победу!

Эрдели задумался.

— Возьмите эту записку и свезите ее Султану. Конвоя я не дам, пусть сам атакует.

Я поскакал обратно.

Султан завертелся на своем посту, нетерпеливо втягивая воздух. Вынул книжку и написал приказание.

— Вольноопределяющийся Вадбольская!

— Ваше Сиятельство!

— Отвезите эту записку Топоркову. Пусть выделит из своего полка две сотни и атакует.

Молодая девушка в элегантной черкеске мигом взлетела на коня и помчалась к камышам. Через несколько минут она вернулась:

— Поручение исполнено!

Все мы впились глазами в горизонт. Минуты казались часами…

— Ну, вот когда красные пошли на нас в атаку! — неожиданно прорывается у Килидж-Гирея. — Смотрите…

На неприятельском гребне все поднялось и ощетинилось массами пехоты… Пулеметы грузятся на тачанки… Но вот на их левом фланге показывается столб пыли и из балки вылетают сотни казаков с шашками наголо. Красноармейцы рассыпаются во все стороны.

— На коней садись! — командует Султан. — Скачите, скажите Эрде-ли…

Я не дослушал остального… Я уже лечу во весь опор, но нагоняю Эрдели только на холме в нескольких ста шагов от станицы. Весь штаб уже рассеялся по гребню. Я соскакиваю на скаку и подхожу к генералу.

— Ваше приказание исполнено!

— Ну и что же?

— Противник прорван и в беспорядочном бегстве отходит по всей линии.

Минута молчания. Эрдели, конечно, в восторге, но не хочет показать этого.

— А вы очень этому рады? — спрашивает он с легкой усмешкой.

— Я в восторге!

— Почему же именно? — Я не ожидал такого странного вопроса. Но я сдерживаюсь и отвечаю в том же тоне.

— Но ведь, ваше превосходительство, обидно было бы отдать большевикам триста красивейших девушек этой станицы!

— Почему же вы думаете, что их наберется так много? — спрашивает он с легкой улыбкой.

— По статистике, ваше высокопревосходительство. Здесь насчитывается до тридцати тысяч жителей, значит, не менее 15–16 тысяч женщин, и среди них, уж конечно, не менее трехсот красавиц призывного возраста.

Какая досада, что Эрдели не задержался на своем командном посту хотя бы еще пяти минут! Он гордо двинулся бы вместе с войсками победителем в отчаянном бою. Несмотря на все его шалости, я успел искренно полюбить его и был бы счастлив его триумфом…

Эрдели садится на коня и со всей свитой направляется к садам. Встречные ординарцы сообщают о полном расстройстве большевиков, уходящих к Екатеринодару. Пройдя сады, на крыше маленького хуторка, расположенного сейчас же за опушкой, видим Килидж-Гирея и его ординарцев.

— Красные бегут. Они оказывают сопротивление только в Круглой Роще, на крайнем левом фланге. Но туда, — прибавляет он, — уже прорвались казаки 1-го Кубанского полка и рубят задержавшихся там красных матросов.

Но и отсюда виднеются на опушке лесочка дымки рвущихся ручных гранат, отдельные всадники, и в дыму сверкают шашки казаков Науменко.

— А что вы видите в Екатеринодаре? — спрашивает генерал. Султан подымает бинокль и потом, со смехом оборачивается к Эрдели.

— Вижу крыши домов, а на крышах барышни машут платочками, приглашают нас к себе. Город наш.

Эрдели хмуро обращается к начальнику штаба:

— Прикажите расседлывать лошадей. Мы ночуем здесь.

В темноте казаки Науменко уже вошли в город. Мы поднялись на рассвете и вошли туда уже с зарей вслед за черкесами и запорожцами. Город был очищен, большевики перешли на левый берег Кубани, но мост остался в наших руках. Как только было отдано распоряжение стать по квартирам, я поскакал разыскивать семью брата Сережи по оставленному мне Софьей Сократовной адресу.

Навстречу мне выбежала Елизавета Николаевна — я едва узнал ее, так она поседела и сдала. Увидев меня, она зашаталась и упала ко мне на руки. За ней подлетели Мада, за нашу разлуку превратившаяся в цветущую красавицу, и Леша, ростом и голосом уже, видимо, вышедший из детства.

Бедная Елизавета Николаевна ожидала встретить мужа… ей сообщили, что в дивизии Эрдели Начальником артиллерии генерал Беляев, она была уверена, что это ее Гуленька.

Ихав казак за Кубань,

Снарядившись, мое той пан,

Кинь жвавый, сам бравый —

Хват не борак.

Песня.

Несколько дней в Екатеринодаре прошли, как одна минута. Жители, едва очнувшись от красного кошмара, сперва не отдавшие себе отчета в Положении, повысыпали на улицу.

— Мне кажется, что сегодня — день светлого Воскресения, — говорила барышня подруге. — Словно вторая Пасха!

— Это и есть настоящая Пасха: Пасха нашего общего Воскресения… — отвечала ей другая.

Они целовали еще горячие осколки падавших на улицах снарядов…

— Это наши… Они уже близко!

Но многие еще прятались по домам. Они не верили еще в прочность положения. После парада, на котором генерал Деникин, верхом, со свитой, в сопровождении атамана Филимонова с его исторической булавой в руках, благодарил вошедшие в город войска, офицеры были приглашены на торжественный обед в атаманском дворце; во главе сидел Командующий, напротив него Атаман, а по правую руку Романовский. Отвечая на приветственный тост Атамана, Деникин выразил уверенность, что за падением красной власти настанет час, когда над всеми нами взовьется русское знамя. Речь его, как всегда сжатая и глубоко прочувствованная, не могла не коснуться сердца каждого русского человека и была встречена взрывом общего восторга. Далее Романовский поднял бокал за сказочную доблесть русского офицера, героя мировой войны, и ныне забывающего себя перед лицом тысячи смертей во имя спасения родной страны.

— Ну, а теперь зарядитесь терпением, — шепнул он мне. — Килидж-Гирей начинает свой тост. Когда-то только он его кончит…

Я успел искренно полюбить Султана за его прямоту и искренность, соединенную со смелостью и благородством природного кавказца. Но когда он начал свою речь, в которой гостеприимно приглашал нас, как желанных гостей, в селения закубанских горцев, и кончил ее, только совершенно запутавшись в бесконечных периодах и отступлениях, я почувствовал такое утомление, как будто влез на Эльбрус. Да и все мы, казалось, даже забыли, где мы находимся и с какой целью пришли сюда.