Иван Беляев - Записки русского изгнанника

Я знал Парагвай уже с детства, т. к. с семилетнего возраста увлекался индейцами, а 16-летним юношей мечтал о возрождении этой героической страны, задушенной завистниками, — точно так же, как зависть немцев, англичан и пр. давила Россию и не давала ей выбиться в политическом и культурном отношении вплоть до первой мировой войны. Страну, условия и население я знал прекрасно, с испанским языком был знаком и за 11 месяцев в Аргентине овладел им вполне. Так я бросил работу профессора, 400 аргентинских в месяц, и явился в Парагвай по приглашению президента Гондра и военного атташе полковника Санчес.

Через 9 месяцев работы как профессора Военной школы меня вызвал военный министр и доктор Риарт и, согласно моему проекту исследовать Чако, предложил мне содержание 5000 в месяц (кроме 2500 за кафедру в военной школе) и преподавание в Коллегии.

Еще за несколько месяцев до этого (28 июля 1924 года) я был вызван бывшим военным министром генералом Скенони, который сказал мне, что президент, согласно моего желания образовать в Парагвае культурное русское ядро с целью вызвать впоследствии массовую переброску русских на землю уполномочил меня пригласить 12 русских специалистов-техников с окладами от 2500 (месячное содержание депутата) и до 5000 (месячное содержание сенатора), которые будут приняты на золотой фонд (временно характеризуются как иностранцы), но зато со всеми преимуществами парагвайцев.

Ввиду глубоко патриотической моей деятельности считалось, что и те, кого я приглашу на работу, столь же блестяще зарекомендуют себя впоследствии. К сожалению, инженер-полковник Попов, которого я знал по первому и второму Кубанским походам как честного и искреннего патриота, отказался от своего намерения явиться сюда с ядром первых русских, но рекомендовал мне инженеров Шманайлова и Пятницкого, хороших специалистов, но абсолютно не интересовавшихся ничем, кроме личной наживы. За ними явился Абраменко, честный и энергичный инженер-путеец, конструктор Маковецкий и многие другие, в том числе прекрасный инженер, опытный геодезист Аверианов, Снарский, Яковлев, Воробьев. Но это вызвало реакцию со стороны врагов русского дела. Среди них был и некто Шлезингер, участвовавший в ограблении Московского купеческого банка на Фонарном переулке в первую русскую революцию, бежавший с миллионами золота через Финляндию и Германию в Парагвай и водворенный там, несмотря на протест французского консула Перро (бывшего русским представителем при империи). С помощью Шмагайлова он вызвал военного инженера Бобровского с целью положить конец патриотической эмиграции. В мое отсутствие дело было ведено ими, чтоб включить Бобровского в число 12 (несмотря на мой протест), и его приняли на золотой фонд (300000 или 12000), что произвело возмущение других, получавших тогда до 8000.

За несколько месяцев до этого прибыл в Асунсион и Эрн, на коленях заклинавший меня вытащить его в Парагвай. Я выслал ему 50 долларов на дорогу, но он явился через 5 месяцев; все это время проживал в Монтевидео, и чтоб спасти его от нищеты (его кафедру заняли другие), я передал ему свою кафедру, несмотря на нежелание директора, и исхлопотал длительное пособие в 2500, как технику. За ним приехал Туманов. Оба клялись мне в верности, как главному своему начальнику в русском деле в Парагвае и единственному представителю перед зарубежной эмиграцией, что тотчас нарушили, открыто приняв сторону Бобровского и начав бойкотировать все, что я делал для вызова эмиграции в Парагвай.

Тем не менее поток эмигрантов не прекращался, прибывали, главным образом, инженеры и мелкие техники. Все поустроились, первые шаги сделали через меня, затем через моих врагов, предлагавших им дополнительные работы или места при условии принять участие в кампании против меня, или же поддерживая их «займами» на первые нужды. Эрн, кроме того, в качестве церковного старосты пользовался этим для создания полной моей изоляции, но через десять лет был изгнан оттуда без церемоний честным священником отцом Бирюковым и энергичным старостой, инженером Корсаковым. На его совести осталось двукратное закрытие храма, безобразное поведение бывшего настоятеля отца Михаила и долги и растраты церковной кассы в 15000 аргентинских (песо), предназначенных на постройку и высланных О.К.Изразцовым.

Эмиграция интеллигентов не замирала, несмотря на все; но большая часть русских, утвердившись в языке и знании обычаев, перекочевывала в Буэнос-Айрес, где крепко окопалась, несмотря на затруднения, которые Аргентина делала им (покровительствовала лишь евреям).

Личное мое положение продолжало оставаться исключительным, несмотря на клеветническую работу моих бывших друзей. Я совершил 11 экспедиций в Чако, пролагая его сообщениями во всех стратегических направлениях. Работа шла, несмотря на перемену правительства и в министерствах и опасения вызвать конфликт с обеспокоенным противником по намеченному плану. В боливийских газетах за мою голову предлагали значительные суммы в 1000 английских фунтов, 500000 боливийских песо и т. д. Но мое отсутствие давало простор бессовестным эмигрантам, которые совершенно разложили русскую колонию и лишили ее патриотического смысла — спасения остатков русской культуры перед лицом приближающегося красного потопа.

За границей после смерти В.К.Н.К., Врангеля и Кутепова, бывшего в прямых отношениях со мной, образовались организации, с которыми Эрн вошел в непосредственную связь (вопреки принесенной мне торжественной присяге), чем воспользовался, чтобы выставлять мою работу как распыление и «подрыв» тех мощных организаций, которым суждено было с помощью Германии разгромить большевистскую Россию. В то же время общее положение содействовало унижению всего русского. Все они, проклиная коммунизм, оскорбляли или замалчивали все заслуги царской России вплоть до того, что спасение Парижа, «Чудо на Марне», официально приписывали «Апашам», а неудачу, как доказательство негодности русской армии. Миллер попался на удочку французской провокации благодаря желанию поддаться немцам, как в Париже, и поэ-тому убежал во Францию. Таким образом, дело русской эмиграции стало как бы выдыхаться. Здесь появлялись лишь отдельные лица, большинство, изучив язык, перебралось в Аргентину.

В то же время назревал конфликт с соседями. Правительство всячески старалось избежать этого, но это делало опасным какие-либо шаги. Несколько пограничных стычек в 1928 году и позднее доводили напряжение до кризиса. Между тем боливийцы проникали все глубже в страну. В конце 1930 года я находился в наполовину организованном штабе, начальником которого был назначен подполковник Эстигаррибия. С помощью его блестящего сотрудника, майора Фернандеса, мне удалось зафиксировать полную картину вооружения противника, наших сил и сравнительное состояние военных коммуникаций. Соотношение сил, по мнению военного министра генерала Скенони, было 1:8, и, по его мнению, сопротивление было невозможно. Но, кроме этого, все преимущества были на нашей стороне: внутренние линии операции позволяли в 24 часа выбросить подкрепления на любую точку. Патриотизм солдата и его воинственный пыл были выше похвал. Младшие офицеры были отлично подготовлены рядом революций.