Иван Беляев - Записки русского изгнанника

— Когда объявили войну, — говорила Але Фируза, — я увидала, что соседка-немка бросилась в церковь ставить свечку. Я за ней. Она поставила налево, за Кайзера, а я за нашу Россию…

Аля все время держалась бодро. Только когда трубач дал сигнал к отходу, она разразилась рыданиями у меня на груди.

Она оставалась среди друзей… Но… когда и где нам суждено было встретиться опять?

Верным сынам России!

Закавказье уже спалено летними жарами, мы ползем с медленностью классического Bummelzug — «Осетинской молнии». Уже миновали Дербент, «Железные ворота», уже повернули на Ростов. Пожелтелые поля, повыжженные степи… Простились с вами, милые горы, ставшие мне родными — надолго, навсегда… Кто знает?

В Ростове присоединился к нам красавец Иванов, повар экстракласса, прослуживший у меня всю службу и уволенный в запас как раз накануне войны. Я запомнил его просьбу вызвать его и его адрес: Луговая, 7. И вот он теперь опять принялся за привычное ремесло… Всегда вспоминаю его последние слова: «Поедете по железной дороге, будете на вокзале и захотите рыбы — не соблазняйтесь на осетрину или стерлядь — это верная смерть: берите только «naturelle».

Эти мудрые правила, по-моему, применимы и не только к рыбе… Я старался внушить их офицерам под Варшавой.

Сворачиваем на Киев. Степь, снятая жнива… зелень садов, из которых выглядывают купола церквей… При виде их какое-то затаенное чувство охватывает душу. В ушах звенит:

Оглушительный гудок прерывает эти мысли. Поезд описывает кривую и подходит к большой станции. Уже на ходу раздаются крики:

— Осишвили, лезгинка!

Но музыкантов не приходится уговаривать. Все они комфортабельно расположились в теплушке и при первом сигнале хватаются за свои инструменты, и раздаются опьяняющие звуки, которые в душе каждого азиата будят все, что только радовало его душу с раннего детства. Выбившихся из сил музыкантов сменяют зурначи, потом наурская, потом все те мелодии, которые воскрешают последние минуты перед отходом: «На сопках Маньчжурии», «Бабочку», «Испанку». Двухтысячная толпа подростков и детей (взрослых почти не видно) с восторгом глядит на воинственный Кавказ, который идет умирать за Россию, как на бранный пир…

Подбегают к офицерам: «Как зовется ваш полк? Какие славные у вас люди! Первый раз мы видим таких отчаянных ребят, какой порыв! Можно проехаться с вами до следующей станции?»

Полтора часа проходят как одна минута. Но поезд еще не закончил свою погрузку… Мы остаемся еще, но каждую минуту слышится:

— Осишвили, лезгинку! Осишвили, гопака!

Офицеры стоят в стороне от кипящего водоворота. О чем они задумались? У каждого своя кручина. У молоденького Сосико слезы навертываются на глаза: он вспоминает свою маму. Ишхнели тоскует по своей красавице юной, от которой и «ласк не принял, но дарами осыпал». Старший офицер, Петя Коркашвили, затаил глубокую сердечную рану — ему даже не остается надежд «умереть в ее глазах»…

Мне вспоминаются слова моего верного проводника хевсура, сказанные им в момент выезда в погоню за абреками: «Слюшай, Ванучки! Теперь уже не время загадывать вперед! Не надо, чтоб люди сказали, что ты сдрейфил…»

Я подхожу к кольцу: «Теперь, родные, в честь этого доброго города и его милых обитателей — ура!..» Поезд трогается под оглушительным криком и безумящими звуками азиатской лезгинки.

Та же картина повторялась и далее, в Ромнах, в Дубнах. Киев мы обошли стороною. Далее все уже пахло войной. Навстречу шли поезда с ранеными и пленными. Временами получались короткие телеграммы об изменении маршрута. Колоссальные победы на австрийском фронте подавали большие надежды.

— Этак, пожалуй, война кончится в четыре месяца, как пророчили оптимисты!

Один Коркашвили упорно твердил свое:

— Как бы не так! Как бы эта война не оказалась семилетней, а не то и тридцатилетней!

Стали получаться известия, которые давали понять, что что-то неладно в Восточной Пруссии, что два наших корпуса подвернулись под удары тяжелой артиллерии, вышедшей из крепостей Торна и Грауденца, и два другие отрезаны. Вспоминается «Бронберга не миновать» Александра Финогенова…

Высшее командование, видимо, что-то скрывало, недоговаривало. Нас повернули на север — пропали наши надежды на Карпаты!

В Слониме нас ждала огромная толпа жителей, сбежавшихся при первых звуках лезгинки… Поезд еще не остановился, как наши «калипучары» уже горохом сыпались со всех вагонов, перегоняя паровоз в своей дикой пляске. Барышни со своими маменьками и подругами заняли все свободные места в поезде. И те и другие с восторгом смотрели на разудалых кавказцев. Но в их глазах уже виднелась грусть, предчувствие. Всех давила мысль, что эти беспечные, жизнерадостные лица уже не встретятся больше на их жизненном пути…

— Господин начальник! Мы уже задержали ваш поезд на полтора часа сверх расписания. Жалко расставаться с вами! Но уж позвольте давать сигнал.

Резкий звук трубы: «Ездовые, на коней!.. По вагонам садись!» Оглушительный свисток и гостеприимный Слоним, его пестрая толпа, веселые домики — все уже скрылось за полосой густого соснового леса.

Мы подходим к Гродно. Стрелки свернули в сторону, мы остались одни. В вагонах душно, слышится запах гари…

Раздается тревожный гудок… Другой, третий… Поезд останавливается. Торопливо пробегает начальник поезда: «Лесной пожар — по обе стороны пути загорелись леса. Прикажите вашим людям помочь остановить его».

— Трубач! Сигнал: огонь! Слезай, калипучары, вперед!

На зареве лесного пожара все в дыму и огне, дикие фигуры с кинжалами наголо рубят заросли, валят толстые стволы смолистых сосен, которые мгновенно вспыхивают, образуя огненную завесу. Одна огненная стена идет на другую… Но вот все проясняется, кругом остаются лишь тлеющие остатки стволов… Пожар стихает. Путь свободен.

— Садитесь скорее! В нескольких минутах за нами следует экспресс Великого Князя Николая Николаевича.

Мы подкатываем к последней станции, поезд убирают на запасной путь, батарея выстраивается для встречи, и в ту же минуту, плавно скользя по рельсам, бесшумно подходит поезд Главнокомандующего. Великий Князь принимает мой рапорт и проходит по фронту под звуки встречного марша, вглядываясь в бравые лица расчета, в почернелые от пожарного дыма рожи «калипучаров». За ним следует Янушкевич, начальник штаба, бывший офицер 4-й батареи 2-й бригады, с которым когда-то мы снимались на прощальной группе уходившего командира, полковника Неводовского.