Иван Беляев - Записки русского изгнанника

— Чем объясняете вы все эти противозаконные меры?

— Но, господин полковник, вы не знаете этих людей. Никакие человеческие меры не дают с ними результата!

— Хорошо! Я донесу обо всем по начальству!

— Но, господин полковник, это погубит всю мою карьеру! Ради Бога, умоляю вас! Даю вам слово…

— Пусть будет по-вашему! При малейшем повторении чего-либо подобного я отрешу вас от командования и отдам под суд. А этих двадцать человек я перевожу сейчас же к себе в управление, где они своей службой докажут мне правдивость своих слов.

— Но этим вы подорвете дисциплину в моей батарее!

— Наоборот. Именно теперь ваша батарея увидит воочию, что дисциплина существует для всех!

Как мог суровый, строгий службист Драке не заметить истязаний, совершавшихся у него за спиной?

Нужно ли прибавить, что этого было достаточно. Все, как рукой, сняло. И те люди, которых я перевел к себе, не оставили на своей службе ни единого пятнышка.

Бои, последовавшие за Луцким прорывом, закончились новым параличом на всем фронте. Наша артиллерия уже была в состоянии состязаться с германской, но для прорыва бетонированных и окутанных морем проволоки позиций этого было недостаточно. Последующие сражения ясно доказали, что ни самоотвержение пехоты, ни налаженная связь между всеми родами оружия не приводили к иному результату, кроме самоистребления? И делалось это в угоду «благородным союзникам», которые проводили свою мировую политику за счет неисчерпаемого запаса «пушечного мяса» в России.

Недостаточность тяжелой артиллерии вынуждала то и дело перебрасывать ее, и наш дивизион после каждой попытки прорыва перекочевывал в соседние корпуса армии. В этой переброске противник имел огромное преимущество внутренних сообщений, пренебрежение которым в новой войне погубило Гитлера. Но теперь, в угоду Европе, мы сделали роковую ошибку и вместо стратегического отступления, сопровождаемого рядом тактических контрударов, безрасчетно погубили сотни тысяч людей, бросая их на верную гибель под огнем пулеметов и минометов на проволочных заграждениях.

Первое крупное дело, в котором участвовал дивизион под моей командой, была атака спешно укрепленных германцами позиций между деревней Ворончиным и урочищем Жука, где немцы для упорной обороны использовали кладбище, расположенное на высоком кургане в нескольких сотнях шагов от выступа огромного леса, находившегося в наших руках…

После интенсивной, но короткой подготовки, в которой участвовали, кроме моих, несколько батарей 39-го корпуса, гвардейцы двинулись на главный оборонительный пункт, пользуясь заранее подготовленными подступами. Наша 1-я батарея удивительно удачными попаданиями переворачивала все вверх дном на кладбище, но на главном командном пункте все время работало семь пулеметов, видимо, находившихся под бетонированными укрытиями.

— Прекратите стрельбу, мы не можем продвигаться далее, — передавали из головного батальона. Но мы сами видели с помощью двурогой трубы, укрытой в расщелине между двумя стволами гигантского дуба, что как только прекращали огонь, уже после демонтирования всех пулеметов, на бруствере появлялось несколько солдат под командой блестящего храбреца в серебряных галунах, в упор расстреливающих укрывшихся в подступах гвардейцев.

— Дайте огня! — раздавался крик из головного батальона. Но упорные защитники, скрываясь на минуту, вновь появлялись после каждого разрыва.

Наконец, я посоветовал Калиновскому бить шрапнелью на удар. Непрерывное гудение снарядов, падавших один за другим, не давало уже возможности защитникам высунуться, а между тем шрапнель, зарываясь, была не опасна своим. Видимо, это подействовало. Сопротивление рухнуло, и внезапно по змеившейся в тылу врага дороге мы увидели целую колонну бегущих, бросивших всю линию обороны.

— Кавалерию, кавалерию! — раздались крики по всей нашей линии. Мой Дзаболов скрежетал зубами.

— Был бы в головном эскадроне полка, который стоит там в складке за лесом, человек с сердцем, изрубил бы всех бегущих, — говорил он с отчаянием. Но кавалерия не двигалась. Только лишь наши шрапнели подгоняли беглецов, которые быстро скрылись за перелесками.

Не теряя времени, я поскакал к начальнику артиллерии корпуса, чтоб получить его разрешение прийти на помощь 125-й дивизии, бравшей Ворончин. Он устроил себе наблюдательный пункт на вершине огромного дуба в глубоком тылу, но, когда я несся открытой поляной, отделявшей лес от селения, где возвышался этот дуб, послышалось зловещее гудение, в воздухе что-то закружилось и грянул страшный взрыв. Моя Красотка круто повернула влево и отчаянным прыжком взяла глубокий ров.

Казалось, бомба разорвалась за ее крупом. Но Господь миловал, все мы остались целы. Другой «чемодан» лег уже гораздо дальше, и мы спокойно подъехали к дубу.

— Какого черта вы навлекаете на мой пункт этот адский огонь? — налетел на меня генерал. — Ведь как раз на этом месте на днях убили полковника Бассова, командира тяжелого дивизиона!

— Будьте уверены, ваше превосходительство, они до вас не добросят, видите, они бьют на пределе досягаемости.

Мой тон подействовал на генерала успокоительно. Несколько дней спустя, при расставание, он сунул мне в руку боевую аттестацию, в которой горячо отзывался о моей блестящей храбрости.

Когда я прискакал в Ворончин, дело уже было кончено. Вслед за падением кладбища немцы очистили и правый фланг: задача была исполнена, и мы получили приказание переходить левее, где 125-я и 101-я дивизии должны были брать деревню Киселин.

Под Ворончиным я познакомился с боевыми качествами командиров. Оба, находившиеся при мне, оставили по себе самое лучшее впечатление. И тот, и другой были очень храбрые люди, но каждый по-своему. Ковалевский, спокойный и выдержанный, заботливый и внимательный к нуждам подчиненных, любимец окружавшей его молодежи, встречал опасность ясным взором своих небесно-голубых глаз и с легкой благодушной улыбкой, которая едва шевелила его длинные светлые усы.

Калиновский, дрожа, как породистый охотничий пойнтер, лез в самые опасные места с увлечением охотника, преследующего загнанную дичь, все более и более входя в азарт, хотя отлично сознавал, что каждое новое движение грозит ему гибелью. Едва выйдя из боя, он уже забывал все переживания и с неподражаемым юмором в голосе и в каждой черточке лица увлекал собеседников рассказами о своих юношеских проказах.

— Нет, нет, я с самого начала не мог привиться в обществе, — говорил он с легкой улыбкой, которая не сходила с его тонких губ. — Я споткнулся с первого шага. Многочисленное общество сидело за роскошным ужином, перед которым наш слух услаждала известная певица, воспроизводившая романсы Вяльцевой. Хозяйка во главе стола, закатывая глаза, повторяла слова романса: