Томас Лоуренс - Чеканка

Прекрасное утро для похода в церковь. Весь оркестр ВВС вышел, и, пока мы разделялись на отряды, строились и собирались, они, призывая нас в церковь, извлекали жалобно-прекрасную музыку, медленную и насыщенную, из деревянных духовых инструментов. Наши чувства стали такими же. Такое солнечное утро, казалось, было создано для благоговения: хотя я упустил свое роскошное место у алтаря, и средневековым искусством на этот раз не развлекался. Только могильный камень (без украшений) мистера Дэниэла Стоунарда, который умер в 1724 году девятнадцати лет. Я все-таки рад, что дожил уже до такого возраста.

Так что волей-неволей я прослушал еще одну оторванную от жизни службу, и снова меня уязвило то, что она попадала мимо цели, проносясь над этими стройными колоннами здоровых «мехов», которых я знал изнутри. Теперь они были одинаково одеты и все пели «Король любви — мой пастырь» [21] «Король любви — мой пастырь» («The King of love my Shepherd is») — христианский гимн, на мелодию Дж. Б. Дайкса, переложение Псалма 23. теми же голосами и с тем же языческим упоением, как ежедневно богохульствовали. И их умы не видели никаких противоречий между их богослужением и их жизнью. Ни чистые слова, ни грязные слова в их устах не имели значения. Слова были подобны нашим ботинкам, грязные на улице, чистые в помещении: ежедневное удобство, но не показатель духа этих ребят. Они еще не научились говорить.

Святой отец, в своей слепоте, все еще трудился над тем, чтобы получить ответ от немых. Раболепное смирение его конфессии, его потрясающая претензия на абсолют — все это дребезжало поверх всей голубой конгрегации так же пронзительно, как какое-нибудь из наших ругательств в затихшей церкви. Не было ровно никакой связи между этими словами. Парни были лишены масок и не колебались объявить всю свою подноготную или свои цели, в безгрешной честности всего, что делается явно. Такая открытость и была священной.

Точно так же мы не давали священнику права на противопоставление Человека и Бога. Слишком глубоко вглядываясь в собственную персону, человек, подобный ему, может видеть, что его дух находится в разладе с человечным и с божественным сразу, и стоять во плоти, проповедуя свою трихотомию с кафедры; в то время как где-нибудь в одиночестве он считает их образ жизни животным. Но для служивых это вряд ли так. Зачисление в войска приносит шок от повторного открытия первооснов жизни: как говорится среди военных, у каждого механика есть свой насос и мешок с инструментами. Даже когда мы дерзко стремимся в самые дальние дали, все равно тащим с собой это оборудование: и те, кто носит форму, слишком много значат друг для друга, чтобы оставалось место для утешителей. Каждый из нас — небольшая часть всех остальных, как и все остальные из нас.

Поход закончился, и не пришлось ходить гуськом вдоль плаца. И наш увечный череп с костями не маячил сегодня рядом с флагом. Я пролежал на траве весь день, а солнце вытапливало из меня все горести недели, сустав за суставом, пока все мое существо не засияло от счастья.

Такой неделей я могу все еще наслаждаться, но парк постепенно уходит из моих мыслей. Отчасти, может быть, это потому, что ночи стали не такими теплыми, чтобы с удовольствием пройти до реки: отчасти — потому что мои ноги слишком устают к концу дня, чтобы носить меня туда и обратно в задумчивых прогулках. Поэтому я сижу на кровати в бараке, отвечая ребятам, или они заговаривают со мной, или я пытаюсь заснуть пораньше: ведь бессонные ночи заставляют меня жаждать продлить забытье. Но прежде всего парк блекнет для меня потому, что все больше нашими умами завладевает плац — площадка, покрытая гудроном, на которой Военно-Воздушные Силы будут вновь замешивать глину, из которой мы сделаны. Суровое испытание. Мы изучаем и жалеем тех, кто терпит его сейчас.

Всего двадцать недель, говорим мы: а дальше душу греет мысль об убежище наших профессий, после того, как нас назначат на какую-нибудь заурядную станцию: возвращение к тому, что было нашей натурой до зачисления. Но мы обманываем себя, приукрашивая будущее: здешние уроки въедаются глубоко, и нам уже никогда не быть прежними. Неужели ВВС совсем не пугает, что они переделывают столько людей по своей собственной воле?

Тела наши выстраивают согласно уставу: дух наш подвергается почти такой же жесткой формовке. Мы очень непохожи на расхлябанных штатских, которые просочились сюда через ворота под присмотром сержанта Шипшенкса два месяца назад. Хвастливых уже больше не слышно, а медлительные измождены, потому что сердитые власти их преследуют и вставляют им, по нашему меткому выражению, фитиль. Чистосердечие вовсе не спасает нас от унижения и наказания. Поэтому своевольные часто хандрят и иногда срываются с намеченной колеи.

Эти ВВС — не столь древнее, неспешное и легендарное учреждение, как армия. Мы способны чувствовать за суетой инструкторов поступь уверенного, стремительного великана. Пятый отряд сегодня — самое младшее подразделение этого рода войск. Двадцать тысяч летчиков, лучших, чем мы, стоят между нами и Тренчардом, вершиной и примером для нас: но трепет перед ним определенно служит нам компасом. Движущая сила принадлежит ему, а движется он энергично. Мы довольствуемся надеждой на то, что он знает свой путь. Евреи говорят, что Бог сотворил людей по образу своему, невероятная амбиция для создателя. Тренчард измыслил тот образ, который, по его мнению, более всего подходит для летчика; и мы подчиняем свою природу его воле, доверяясь ей. Если имя Тренчарда вслух произносится в бараке, все взгляды оборачиваются на произнесшего, и все замирают, пока кто-нибудь не спросит: «И что, что Тренчард?» — и с этого момента тот должен обеспечить нам что-нибудь грандиозное, чтобы соответствовать легенде. «Я считаю, вот это человек», — сказал однажды Джеймс с радостным смешком после того, как несколько ребят обменивались байками о том, как Тренчард умел укоротить командующих офицеров, наших важных тиранов. Иконоборец Китаеза восстал. «А я считаю, — сказал он, — что у Тренчарда дерьмо воняет так же, как и у меня». На него зашикали.

Имя Тренчарда значит для нас уверенность в ВВС, и мы не собираемся терять ее, слыша, как его развенчивают. Мы видим в нем саму бесконечность — судя не по тому, что он говорит, так как он настолько близко, как может быть непроизносимое: его слова достаточно ясны, чтобы заставить людей думать, что они предугадывают его план: — и не по тому, что он пишет: потому что он употребляет с минимальной пользой, возможно, худший почерк в мире: — но просто благодаря тому, что он есть. Он знает; и Полярная звезда этого знания указывает путь всем простодушным, разумным и колеблющимся малым сим, которые помогают ему или мешают.