Айседора Дункан - Моя жизнь. Встречи с Есениным

Приближалась осень, а с нею последние дни выставки. Чарлз Галле должен был возвратиться в Лондон, но перед отъездом он познакомил меня со своим племянником Чарлзом Нуффларом.

— Я оставляю Айседору на твое попечение, — сказал он уезжая.

Нуффлар был молодым человеком около двадцати пяти лет, но уже достаточно пресыщенным. Он совершенно пленился наивностью юной американской девушки, которую доверили его попечению, и взялся пополнить мое образование в области французского искусства. Рассказывая подробно о готическом стиле, Чарлз впервые по достоинству заставил меня оценить эпохи Людовиков XIII, XIV, XV, XVI.

Мы покинули студию на Рю Гайете и на остатки былых сбережений наняли большую студию на Авеню де Виллье.

Здесь моя мать воскресила свою музыку и, как в дни нашего детства, в течение долгих часов играла Шопена, Шумана и Бетховена. В студии у нас не было ни спальни, ни ванной. Раймонд нарисовал на стенах греческие колонны, а матрасы мы хранили в нескольких резных ящиках. Ночью мы вытаскивали их из ящиков и спали на них.

К этому времени Раймонд изобрел свои знаменитые сандалии, утверждая, что всякая обувь приносит вред. У него была склонность к изобретательству, и три четверти ночи он проводил, разрабатывая свои изобретения и стуча молотком.

Чарлз Нуффлар стал у меня завсегдатаем. Однажды он привел в нашу студию двух своих товарищей — красивого юношу по фамилии Жак Бонье и молодого литератора по фамилии Андрэ Бонье. (При одинаковом произношении фамилий между ними имеется существенная разница в транскрипции, в русском языке неуловимая, а именно: фамилия Жака Beaugnies, а Андрэ — Beaunier. — Пер.) Чарлз Нуффлар очень гордился мной и был рад продемонстрировать меня своим друзьям. Я изучала тогда музыку прелюдий, вальсов и мазурок Шопена. И тут у Жака Бонье возникла мысль попросить свою мать, мадам де Сан-Марсо, супругу скульптора, пригласить меня как-нибудь вечером протанцевать перед ее друзьями.

У мадам де Сан-Марсо был один из самых артистических и шикарных салонов в Париже. Репетиция была устроена в студии ее мужа. За фортепиано сидел замечательнейший человек с пальцами чародея. Он привлек меня к себе с первого взгляда.

— Замечательно! — воскликнул он. — Какая прелесть! Какой красивый ребенок!

И, обняв меня, поцеловал по французскому обыкновению в обе щеки. Это был Мессаже, великий композитор.

Наступил вечер моего дебюта. Я танцевала перед группой людей, любезность и энтузиазм которых меня совершенно пленили. Едва дождавшись завершения танца, они закричали: «Браво! Браво! Как она изящна!»

В конце первого танца поднялся высокий человек со сверлящим взором и обнял меня.

— Как твое имя, девочка? — спросил он.

— Айседора, — ответила я.

— А твое сокращенное имя?

— Когда я была маленькой девочкой, меня называли Доритой.

— О, Дорита, — воскликнул он, целуя меня в глаза, в щеки и в губы, — ты восхитительна!

А затем мадам де Сан-Марсо взяла меня за руку и сказала:

— Это великий Сарду! [32] Сарду, Викторьен (1831–1908) — французский драматург, автор многочисленных комедий, популярных в свое время в России.

В самом деле, в этой комнате присутствовали те, кто имел определенный вес в Париже, и когда я покинула ее, осыпанная цветами и комплиментами, трое молодых моих кавалеров, Нуффлар, Жак Бонье и Андрэ Бонье, эскортировали меня, сияя от гордости и удовольствия оттого, что их феномен имел такой успех.

Из этих трех юношей моим лучшим другом стал не высокий и веселый Чарлз Нуффлар и не привлекательный Жак Бонье, а низкорослый и невыразительный Андрэ Бонье. Он был бледный и круглолицый, носил очки, но какой же он был умница! Я всегда жила больше рассудком, и хотя этому не поверят, мои многочисленные любовные приключения, рожденные рассудком, были мне совершенно так же дороги, как и сердечные. Андрэ, в это время писавший свою первую книгу «Петрарка», ежедневно навещал меня, и благодаря ему я познакомилась со всем, что есть лучшего во французской литературе.

Каждый день после полудня у дверей студии раздавался робкий стук. Это был Андрэ Бонье, всегда с новой книжкой или журналом под мышкой. Моя мать не могла понять моего восторга перед этим человеком, не соответствовавшим ее идеалу любовника, ибо, как я уже говорила, он был толстый и маленький, с маленькими глазками, и надо было обладать проницательностью, чтобы понять, что эти глаза искрились острым умом и сметливостью. Часто мы ходили с ним гулять при лунном свете, и я чувствовала на своей руке робкое пожатие пальцев Андрэ.

Полагаю, что имя Андрэ Бонье, одного из самых изысканных писателей своего времени, не пропадет в веках. Однажды Андрэ Бонье пришел в большом душевном смятении. Оно было вызвано смертью Оскара Уайльда. Он пришел ко мне бледный и дрожащий, в совершенно подавленном состоянии. Я уже читала и наслышана была об Оскаре Уайльде, но знала о нем все же очень мало. Я прочла некоторые из его стихов, они мне понравились, а Андрэ рассказал мне кое-что из его жизни. Но когда я спросила его, за что Оскара Уайльда заключили в тюрьму, Андрэ покраснел до корней волос и отказался ответить.

Эта наша причудливая и пылкая дружба продолжалась уже свыше года, когда, по наивности своей души, я задумала придать ей иное выражение. Как-то вечером я отослала мать и Раймонда в оперу и осталась одна, днем я тайком купила бутылку шампанского. Вечером расставила на маленьком столике цветы, шампанское, два стакана, надела прозрачную тунику, вплела в волосы розы и в таком виде ожидала Андрэ, чувствуя себя совершенной Тайс. Войдя, он, видимо, очень удивился и пришел в ужасное замешательство — он едва прикоснулся к шампанскому. Я танцевала перед ним, но он казался рассеянным и, наконец, внезапно ушел, сказав, что должен в этот вечер еще много написать.

Оставшись одна с розами и шампанским, я горько заплакала.

Если вспомнить, что я в то время была молода и весьма миловидна, то трудно найти объяснение этому эпизоду; и в самом деле объяснения этому я так и не нашла. Тогда же я могла лишь в отчаянии думать: «Он меня не любит!»

Я проводила долгие дни и ночи в студии, стараясь создать такой танец, который передавал бы движениями тела различные эмоции человека. Часами я простаивала совершенно безмолвно, скрестив руки на груди. Мою мать часто охватывала тревога при виде моей полной неподвижности в течение долгих промежутков времени, словно я была в трансе; но я пыталась найти и наконец нашла первоначало всякого движения, чашу движущей силы, единство, из которого рождены все разновидности движений, созидающие танец, — из этого открытия родилась теория, на которой я основала свою школу.

Классическая балетная школа утверждала, что такое первоначало находится в центре спины у основания позвоночного столба. Вокруг этой оси, говорит балетный учитель, руки, ноги и туловище должны свободно двигаться, создавая впечатление движущейся марионетки. Этот метод порождает искусственное механическое движение, недостойное подлинного танца. Я же, напротив, искала такой источник танцевального движения, который проникал бы во все поры тела. По прошествии многих месяцев, научившись сосредоточивать всю свою силу в этом единственном центре, я обнаружила, что когда я слушаю музыку, вибрации ее устремляются потоком к этому единственному источнику танца, находящемуся как бы внутри меня. Вслушиваясь в эти вибрации, я могла претворять их в танце. Я часто пыталась объяснить артистам эту изначальную мысль теории своего искусства. Станиславский упоминает о моем рассказе в своей книге «Моя жизнь в искусстве».