Айседора Дункан - Моя жизнь. Встречи с Есениным

Как часто, направляясь утром по каким-либо неважным делам, мы проходим мимо мрачного зловещего шествия христианских похорон и, содрогаясь, вспоминаем обо всех, кого мы любим. Но мы не допускаем, чтобы в нас закралась мысль, что наступит день, когда и мы будем провожать покойника в такой же процессии.

Со своего раннего детства я всегда чувствовала отвращение ко всему, что связано с церковью либо с церковной догмой. Чтение Ингерсолля и Дарвина и моя языческая философия усилили это отвращение. Я восстаю против современного брачного кодекса, а современный способ похорон я считаю ужасным и безобразным до варварства. Так же, как у меня хватало в свое время мужества отказаться выйти замуж и крестить своих детей, так я сейчас отказалась допустить к их смерти лицемерный маскарад, называемый христианским погребением. У меня было лишь одно желание — претворить свое ужасное несчастье в красоту. Горе было слишком велико для слез. Я не могла плакать. Ко мне приходили толпы плачущих друзей. Толпы людей стояли и плакали в саду и на улице, но я не плакала. Я лишь желала, чтобы эти люди, которые приходили в трауре выразить сочувствие, претворили свой траур в красоту. Я не надевала траура. Зачем менять платье? Я всегда считала ношение траура нелепым и напрасным. Августин, Элизабет и Раймонд поняли мою волю и воздвигли в моей студии огромный холм из цветов. Когда же я пришла в себя, первое, что я услышала, был оркестр Колонна, исполнивший прекрасный «Плач» из «Орфея» Глюка.

Но как трудно в один день изменить безобразные инстинкты и сотворить красоту. Если бы это зависело от меня, то не было бы ни людей в мрачных черных цилиндрах, ни погребальных дрог, ничего из безобразного и шутовского маскарада, который превращает смерть вместо экзальтации в смертельный ужас. Как великолепно поступил Байрон, когда он сжег тело Шелли на костре у моря. Но из альтернативы, предлагаемой нашей цивилизацией, я могла остановиться лишь на крематории.

Я верю, что наступит день, когда мировой разум наконец восстанет против уродливых обрядов церкви и примет участие в последней прекрасной церемонии для усопших. Уже крематорий является большим шагом вперед от зловещего обычая предавать тело земле. Многие думают, как и я, но, разумеется, мои стремления встретили осуждение и злобу со стороны многих правоверных ханжей, которые считали, что, желая попрощаться с любимыми мной существами в обстановке гармонии, света и красоты и предавая их тела крематорию вместо того, чтобы зарыть их в землю на съедение червям, я проявляю себя бессердечной и ужасной женщиной. Как долго придется ждать, прежде чем разум одержит верх в жизни, в любви, в смерти!

Я прибыла в угрюмый склеп крематория и увидела перед собой гробы, которые похоронили в себе золотистые головы, стиснутые ручки, похожие на цветы, быстрые ножки моих детей — все, что я любила.

Они будут преданы пламени — и от них останется лишь печальная горсть пепла.

Я вернулась в свою студию в Нейльи. У меня было твердое намерение покончить с жизнью. Разве могла я продолжать жить, потеряв детей? И лишь слова девочек из моей школы, обступивших меня: «Айседора, живи ради нас! Разве мы тоже не твои дети?» — побудили меня утешить скорбь других детей, которые оплакивали смерть Дирдрэ и Патрика.

Если бы горе постигло меня в моей жизни раньше, я могла бы его преодолеть; если бы оно пришло позднее, оно не явилось бы для меня столь ужасным, но в ту минуту, в расцвете сил и энергии, оно совершенно разрушило меня. Если бы хоть великая любовь поглотила и унесла меня прочь, — но Лоэнгрин не отвечал на мой призыв.

Раймонд со своей женой Пенелопой уезжал в Албанию работать среди беженцев. Он убедил меня присоединиться там к ним. Я выехала с Элизабет и Августином в Корфу. Когда мы прибыли в Милан, чтобы провести здесь ночь, мне отвели комнату, в которой четыре года тому назад я провела много часов в сомнениях, обдумывая рождение маленького Патрика. А сейчас он уже успел родиться и умереть.

Мы сели на судно в Бриндизи и вскоре погожим утром прибыли в Корфу. Вся природа радовалась и улыбалась, но я не находила в ней никакого утешения.

Сопровождавшие меня рассказывали, что в течение целых дней и недель я сидела, уставившись взглядом перед собой. Я не считалась со временем — я очутилась в угрюмой стране уныния, где не было воли ни жить, ни двигаться. Когда случается истинное горе, для него нет ни жестов, ни выражения. Подобно Ниобее, превращенной в камень, я сидела и жаждала уничтожения в смерти.

Лоэнгрин находился в Лондоне. Мне казалось, что если бы он приехал ко мне, я, может быть, избавилась бы от своей призрачной, смертоподобной спячки. Может быть, если бы я почувствовала сердечную теплоту и объятия любящих рук, я вернулась бы в жизнь.

Однажды я попросила, чтобы меня никто не беспокоил. Лежа, растянувшись на кровати в своей комнате с завешенными окнами, сложив руки на груди и достигнув последнего предела отчаяния, я бесконечно твердила свой призыв к Лоэнгрину:

— Приди ко мне. Ты мне нужен. Я умираю, если ты не придешь, я последую за детьми.

Я твердила бесконечно эти слова, словно молитву. Поднявшись и обнаружив, что уже полночь, я заснула болезненным сном.

На следующее утро Августин разбудил меня, держа в руке телеграмму.

«Ради бога, сообщите, что с Айседорой. Немедленно выезжаю в Корфу. Л.».

Следующие дни я ждала с первым проблеском надежды, что я уже выбралась из мрака.

Однажды утром явился Лоэнгрин.

Я надеялась, что любовь сгладит несчастья прошлого, сердце вновь оживится, и мои дети смогут вернуться, чтобы утешить меня на земле. Но этому не суждено было случиться. Моя печаль… моя напряженная скорбь были слишком сильны, чтобы Лоэнгрин мог их выносить. Как-то утром он уехал внезапно без всякого предупреждения. Я видела пароход, удаляющийся от Корфу, и знала, что Лоэнгрин находится на его борту. Я видела пароход, удаляющийся по голубому морю, и понимала, что вновь остаюсь одинокой.

Тогда я сказала себе: «Либо я должна покончить с жизнью, либо отыскать какой-нибудь путь к жизни, невзирая на постоянно грызущую тоску, съедающую меня днем и ночью, — ибо каждой ночью, наяву или во сне, я переживала это ужасное последнее утро, слышала голосок Дирдрэ: «Угадай, куда мы сегодня поедем» — и слышала слова няни: «Сударыня, может быть, им сегодня лучше не выезжать» — и свой безумный ответ: «Вы правы. Берегите их, дорогая няня, берегите их, не выпускайте их сегодня!»

Раймонд приехал из Албании. Как и обычно, он был полон энтузиазма.

— Вся страна в нищете. Деревни опустошены, дети голодают. Как ты можешь оставаться здесь в своем эгоистическом горе? Поезжай, помоги накормить детей… утешить женщин.