Айседора Дункан - Моя жизнь. Встречи с Есениным

Когда мои танцы называют греческими, это часто вызывает у меня улыбку, притом улыбку иронии, ибо я знаю, что они возникли из рассказов моей бабушки, которые мы слышали, о том, как они вместе с дедом в 1849 году в крытом фургоне пересекли равнины. Ей было 18, ему — 22 года. Она родила ребенка в этом крытом фургоне в тот день, когда происходила знаменитая битва с краснокожими, и бабушка рассказывала, как дед просунул голову в двери крытого фургона, когда наконец краснокожие были разбиты, и, держа дымящееся ружье в руке, приветствовал своего новорожденного ребенка.

Когда они добрались до Сан-Франциско, мой дед одним из первых выстроил деревянный дом. Помню, как будучи маленькой девочкой, я посещала этот дом, и моя бабушка, вспоминая об Ирландии, часто пела мне ирландские песни и танцевала ирландскую джигу. Но думается, что в ее ирландскую джигу успело проникнуть нечто от героического духа пионеров и от битвы с краснокожими — вероятно, даже некоторые из жестов краснокожих, а также чуточку Янки Дудля, т. е. той эпохи, когда дед, полковник Томас Грей, маршируя, вернулся с гражданской войны. Все это бабушка отражала в своей ирландской джиге, а от нее научилась тому же и я, вложив в танец мое собственное восприятие молодой Америки. Таково происхождение так называемого греческого танца, которым я заполнила весь мир.

Это было начало, корень, а впоследствии, очутившись в Европе, я приобрела трех великих учителей, трех великих предвестников танца нашего века — Бетховена, Ницше, Рихарда Вагнера. Бетховен создал могучий ритм танца, Вагнер — скульптурную форму.

Так же, как у меня бывают дни, когда кажется, что жизнь являлась дивной, украшенной сверкающими драгоценностями легендой, цветущим полем, лучезарным утром, увенчивающим каждый час любовью и счастьем: дни, когда я не нахожу слов, чтобы выразить экстаз и радость жизни, и когда идея моей школы кажется мне лучом гения, — так же бывают иные дни, когда, вспоминая свою жизнь, я чувствую в себе великое отвращение и полную опустошенность. Прошлое кажется лишь рядом катастроф, будущее — тяжкой невзгодой, а моя школа — галлюцинацией, порожденной мозгом лунатика.

После долгой борьбы, которую я выдержала, чтобы не дать распасться школе, одинокая, с тоскующим сердцем, разочарованная, я стремилась вернуться в Париж, где намерена была реализовать деньги за мою собственность. Я сообщила Мэри о своем настроении.

— Завтра уезжает мой лучший друг Гордон Селфридж. Если я его попрошу, он наверное достанет вам билет, — сказала Мэри.

Я была так измучена борьбой и тоской от своего пребывания в Америке, что с радостью согласилась, и на следующее утро отплыла из Нью-Йорка. Но несчастье сопутствовало мне и здесь, ибо в первый же вечер, гуляя по палубе, погруженной из-за военных условий в мрак, я провалилась сквозь люк и, свалившись с высоты 15 метров, получила довольно серьезные травмы. Гордон Селфридж очень благородно предоставил в мое распоряжение свою каюту так же, как и самого себя. Он был в высшей степени любезен и приятен. Я напомнила ему о своем первом визите к нему свыше 20 лет тому назад, когда голодная маленькая девочка попросила его отпустить в кредит платье для танцев.

В его лице я впервые столкнулась с человеком действий. Я поразилась, насколько отличен его взгляд на жизнь. После артистов и мечтателей, которых я знала, он, казалось, принадлежал к иному полу, — я считаю, что все мои любовники были определенно женственными. Я всегда вращалась в обществе мужчин более или менее неврастеничных: либо погруженных в глубочайшее уныние, либо возбужденных под влиянием выпитого. Между тем Селфридж всегда был в необычайно ровном, отличнейшем расположении духа.

Когда я прибыла в Лондон, все еще не оправившись от своего падения, у меня не было денег, чтобы Поехать в Париж. Я наняла комнату на Дюк-стрит и телеграфировала различным друзьям в Париж, но не получила ответа, вероятно, из-за войны. Совершенно беспомощная, я провела несколько ужасных и угрюмых недель в своей печальной комнате. Я была одинока, больна и без единого цента. Моя школа была уничтожена, а война, казалось, будет длиться нескончаемо. Ночью я сидела у темного окна и, наблюдая за воздушными налетами, жаждала, чтобы в наш дом попала бомба и закончила мои мученья. Ведь самоубийство так искушает. Я часто думала о нем, но что-то всегда удерживало.

В отчаянье я телеграфировала Лоэнгрину, но не получила ответа. Еще до моего отъезда из Нью-Йорка один директор устроил несколько концертов для моих учениц, которые хотели искать счастья в Америке. Они ездили как ученики Айседоры Дункан, но я не получала ничего из доходов от этих турне. Я очутилась в отчаянном положении. Наконец, благодаря случаю, я встретила очаровательного сотрудника французского посольства, он пришел мне на выручку и отвез в Париж. Я наняла там комнату в Пале-д-Орсей и обратилась за деньгами к услугам ростовщиков.

Каждое утро в пять часов нас будил грубый грохот большой Берты [68] Кличка, данная французами огромному артиллерийскому орудию, из которого немцы обстреливали Париж на расстоянии 78 миль. , подходящее начало для зловещего дня, в течение которого с фронта приходили ужасные вести. Смерть, кровопролитие, бойня заполняли угрюмые часы, а ночью раздавался свист, предупреждавший о воздушном налете.

Единственным ярким воспоминанием этих дней осталась встреча со знаменитым «тузом» Гарро [69] «Тузами» во время первой мировой войны называли на Западе военных летчиков (асов), которые вывели из строя не менее пяти вражеских аэропланов. . Я встретилась с ним как-то вечером в доме моих друзей. Он играл Шопена, а я танцевала. Он провожал меня пешком домой от Пасси до Д’Орсейской набережной. Мы наблюдали за воздушным налетом, который шел над городом. На Плас де ля Конкорд я под падающими бомбами протанцевала перед Гарро. Сидя на краю фонтана, он аплодировал мне. Совсем близко от нас падали ракеты, освещая своими вспышками его печальные темные глаза.

Дни проходили в угрюмом однообразии. Я с радостью стала бы сестрой милосердия, но сознавала, что лишь увеличу и без того длинную очередь кандидатов, ожидающих быть принятыми в сестры.

Итак, я решила вернуться к моему искусству, хотя на сердце у меня лежала такая тяжесть, что я удивлялась, как ноги выносили ее бремя.

У Вагнера есть песня «Ангел» — я ее люблю, — она рассказывает об охваченном печалью и одиночеством духе, к которому является ангел света, — такой ангел пришел ко мне в те мрачные дни в лице пианиста Вальтера Руммеля, которого ко мне привели друзья.

Когда он вошел, мне показалось, что портрет молодого Листа сошел с полотна. Он был высок, худощав, блестящий локон спускался на высокий лоб, а глаза были похожи на прозрачные источники сияющего света. Он играл мне. Мы работали в фойе театра, которое было любезно предоставлено Режаном в мое распоряжение. Под уханье большой Берты и эхо военных известий Вальтер играл мне Листа, а я слагала, вдохновляясь его игрой, свои новые танцы. Так началась самая чистая любовь в моей жизни.