Айседора Дункан - Моя жизнь. Встречи с Есениным

Небо нахмурилось, стал накрапывать мелкий дождик, и на листках блокнота от капель дождя, попадавших на строчки, написанные чернильным карандашом, зарябили лиловые крапинки.

Голубой блокнот я сунул между бумагами в сумку и забыл о нем. Я не знал, что через пять лет об этом блокноте будут писать газеты Европы и Америки…

Сергей Есенин погиб через три года с лишним. Айседора Дункан — спустя полтора года после смерти Есенина. О катастрофе в Ницце мы узнали, находясь со студией на гастролях в Донбассе. Мне, как советскому гражданину, нужно было получить заграничный паспорт, в один день выполнить все формальности было невозможно, и Ирма улетела во Францию одна.

Некоторое время спустя я получил от нее телеграмму из Парижа:

«Немедленно вышлите завещание Айседоры».

За шесть лет, прошедшие со дня основания школы, накопился значительный архив. Кроме того, в большом письменном столе, стоявшем прежде в комнате Айседоры и Есенина, а теперь перенесенном в мою, все семь ящиков были полны различными бумагами и Дункан, и Есенина, и моими. Я начал поиски завещания и неожиданно быстро нашел среди бумаг узенький голубой блокнот. Я сразу узнал лиловые крапинки от капель дождя.

Однако завещания Айседоры в нем не оказалось. В середине блокнота было вырвано много листков. Очевидно, подумал я, Айседора в 1923 году, возвратившись с Есениным из-за границы, случайно нашла этот блокнот и, может быть, в том же году или в 1924-м, когда Дункан и Есенин уже расстались, уничтожила свое завещание.

Я телеграфировал в Париж, что завещания нет.

А еще через несколько дней произошло следующее.

Я сидел за письменным столом Айседоры и перебирал бумаги. Арку, ведущую в соседний «голубой зал», по моему указанию заделали, и плотники установили в образовавшейся нише полки. Этот открытый шкаф, в котором разместился архив школы, я завесил широкой портьерой. Вдруг раздался легкий стук. Я взглянул под стол и увидел на полу возле портьеры голубой блокнот.

«Откуда он упал, — подумал я, — ведь я положил его в средний ящик письменного стола?» Но, выдвинув ящик, сразу увидел голубой блокнот. Он по-прежнему лежал поверх бумаг.

Раскрыв «двойник», я увидел завещание Айседоры.

Тут-то я и вспомнил: этих грошовых блокнотов у меня было несколько. Очевидно, в день проводов в моей сумке лежало два одинаковых блокнота. В одном — Айседора написала свое завещание, а заметку, обрызганную лиловыми капельками, я написал в другом.

Я тут же дал телеграмму Ирме:

«Завещание найдено».

Когда Ирма и часть студии в следующем году уехали на гастроли в Америку, завещание Айседоры было предъявлено там в суде Манхеттена. Луначарский дал мне газету «Русский голос» (она выходила в Нью-Йорке на русском языке). Сразу бросился в глаза заголовок, набранный крупным шрифтом над заметкой в две колонки:

«Завещание Айседоры Дункан утверждено государственным судом Манхеттена»…

Однако «история с завещанием» увела нас на пять с лишним лет вперед, а пока Айседора Дункан и Сергей Есенин, пересекая прибалтийские и польские равнины, летели в Европу.

Ехать за границу вместе с Есениным и Дункан мне и моим «дунканятам» не пришлось, так как Америка отказала нам в визах после решения лишить Дункан американского гражданства «за советскую пропаганду» и предложения Есенину и ей покинуть пределы Соединенных Штатов.

Однако через несколько месяцев после их возвращения я проехал по свежим следам их путешествия, многое узнал от брата Айседоры Раймонда Дункан в Париже и ее сестры Елизаветы Дункан в Берлине. Есенин и Дункан писали мне из Европы и Америки, о многом рассказывали, вернувшись в Москву. Кстати, они привезли с собой целую корзину газетных вырезок об их путешествии.

Мне кажется целесообразным поделиться некоторыми малоизвестными читателю фактами, штрихами, рисующими характер Есенина, Дункан, отношение к ним за границей в те годы.

Я считал также необходимым, тщательно выверив и сопоставив описания одних и тех же фактов в газетах с рассказами и письмами Есенина и Дункан, восстановить истину, искаженную Мэри Дести в ее книге об Айседоре Дункан и Сергее Есенине.

Кто же такая Мэри Дести?

Айседора мало упоминала о ней. Впервые я увидел это имя в первый день приезда Дункан в Москву на этикетке сигарет «Aromatique», а вскоре заметил такую же надпись — «Фабрика Мэри Дести» — на флакончике с духами.

Дести знала Айседору с 1901 года. Тогда же началась их дружба, продолжавшаяся больше двадцати лет. Дести, по ее словам, боготворила Айседору, и этому можно поверить. Мэри то путешествовала, то пыталась танцевать, то открывала маленькие кустарные производства, громко именуемые фабриками.

Дести во всем пыталась подражать Айседоре. Она носила такие же плащи и шляпы, ту же прическу, старалась даже перенять походку Дункан.

Вначале я не знал, что Дести собирается писать книгу о Дункан. Она, приехав в Москву после гибели Айседоры, постоянно расспрашивала меня о разных подробностях жизни Айседоры в Москве, о ее поездках. Намерение ее стало мне понятным лишь после того, как Мэри решила записывать не только отдельные детали из моих рассказов, но и целые эпизоды. Она подолгу рылась в большом ворохе газетных вырезок, привезенных Дункан и Есениным из-за границы.

С чувством невыразимой досады читал я потом в книге Дести некоторые рассказанные мною эпизоды, искаженные ею до неузнаваемости (о выступлении Дункан перед моряками «Авроры» в Петрограде и многие другие). Часть ее вины и перед истиной, и перед читателями, и перед памятью Дункан и Есенина я переношу на ее «литературного секретаря» — сотрудника издательства, заинтересованного в книге. Собственно, он и писал эти воспоминания, сидя у кровати умирающей Дести в нью-йоркском госпитале…

12 мая 1922 года Дункан и Есенин прибыли в Берлин. В отеле «Адлон», где Айседора всегда останавливалась, ее уже ждали журналисты. Приезд Айседоры Дункан из «большевистской Москвы», да еще в сопровождении какого-то известного русского поэта, ставшего ее мужем, — это была сенсация, а следовательно, и «хлеб» для репортеров. Ее буквально «обстреляли» вопросами.

— Несмотря на лишения, русская интеллигенция с энтузиазмом продолжает свой тяжелый труд по перестройке всей жизни, — отвечала она им. — Мой великий друг Станиславский, глава Художественного театра, и его семья с аппетитом едят бобовую кашу, но это не препятствует ему творить величайшие образы в искусстве.

В берлинском «Кафе Леон» обосновался Дом искусств, не имевший постоянного помещения. В Доме искусств бывало много русских, сочувственно относящихся к Советской России, а также «сменовеховцев», печатным органом которых была газета «Накануне». Они были очень заинтересованы приездом Есенина.