Айседора Дункан - Моя жизнь. Встречи с Есениным

Наконец мы выехали в Москву, хотя Крымский совнарком, узнав о приезде Дункан, хотел организовать в Симферополе ее выступление. Но Айседора рвалась в Москву.

На одной из станций я купил свежий номер «Красной нивы». Там было напечатано новое стихотворение Сергея Есенина. Когда я перевел его Айседоре, она воскликнула:

— Это он мне написал!

И сколько мы ее не убеждали, что уже первые строки стихотворения:

ясно говорят, что оно не имеет никакого к ней отношения, она упрямо стояла на своем.

Стихотворение это, как мы вскоре узнали, было посвящено артистке Камерного театра Миклашевской, очень красивой женщине, в которую, как говорили, Есенин влюбился.

В Москве с Айседорой произошла неожиданная перемена: она замкнулась, о Есенине не говорила ни слова, не искала с ним встреч, внешне казалась спокойной, работала с детьми. Среди новых танцев, которым Айседора учила детей, «ирландская джига» — веселая жизнерадостная пляска на музыку Шуберта. Дункан сама занялась и костюмами для джиги. Короткие туники должны были быть ярко-зелеными.

В венах Айседоры текла ирландская кровь, унаследованная ею от деда.

— В Ирландии, — говорила Дункан, — цвет революции не красный, а зеленый, потому что ирландских революционеров вешали на деревьях… Легендарный Робин Гуд носил на шляпе зеленое перо.

Тогда же Айседора поставила карманьолу. Дети, танцуя, пели карманьолу на французском языке и бросали в публику красные цветы.

Кроме того, у нее возникла идея создать цикл «танцев русской революций». Они и были поставлены в следующем году — на темы старых и новых русских революционных песен. Дополненные потом танцами ирландской, французской, китайской революций, они имели огромный успех во время гастролей по Советскому Союзу, а также во Франции, в Китае, в Северной Америке и в Канаде — всюду, где выступала Московская студия имени Айседоры Дункан.

Но финансовое положение школы было по-прежнему неустойчивое, и Дункан написала письмо Луначарскому. Он просил ее приехать.

Приехали мы раньше назначенного времени. У Луначарского шло совещание. Вдруг двери его кабинета открылись, и оттуда вышла статная и довольно полная женщина. Горделиво и важно ступая, она прошла через приемную к выходу.

— Кто это? — спросила Дункан.

— Замнаркома Яковлева, «левая коммунистка». Она ведает всеми финансовыми вопросами Наркомпроса.

Айседора порывисто поднялась с кресла:

— Идемте! Нам тут нечего делать. Эта женщина носит корсет! Разве она согласится финансировать школу Айседоры Дункан, которая уничтожила корсет во всем мире?

И заставила меня уйти…

Мне пришлось потом рассказать Луначарскому о причине, по которой не состоялся его разговор с Дункан. Он сначала смутился, а потом весело расхохотался…

Начался театральный сезон. Первый спектакль Дункан был составлен из произведений Чайковского, программа второго спектакля была вагнеровская.

Я заказал, как это обычно делается, корзину цветов. Это была так называемая «театральная» корзина, имитирующая вазу с живыми цветами, с высокой ручкой.

Зайдя перед началом спектакля в гримировальную, я увидел рядом с заказной огромной корзиной какой-то маленький горшочек с одиноко торчащим цветком. К нему была приколота записка. Я узнал знакомый почерк: буквы не соединялись и были рассыпаны, как зерна:

«От Сергея Есенина».

Подавать горшочек на огромную сцену театра было нельзя (ведь именно потому «театральные» корзины и делают такими внушительными). Я просто переколол записку с горшочка на корзину.

После Шестой симфонии и антракта, когда уже шел «Славянский марш», я вдруг услышал шум вблизи сцены и, подойдя к двери, ведущей в кулуары, увидел сквозь квадратный «глазок» такую картину: два милиционера пытались удержать Есенина, который, вырываясь, ударял себя кулаком в грудь, объясняя:

— Я — Дункан!

Сейчас же выйдя к ним, я взял Есенина за руку и потянул к двери. Он обхватил меня руками с такой горячей радостью, с которой, должно быть, утопающий бросается к спасательному кругу.

— Это к вам? — спросил один из милиционеров.

Я утвердительно кивнул головой, а Есенин еще раз как-то по-детски трогательно и обиженно стукнул себя в грудь:

— Я — Дункан!

И тут же радостно и вместе с тем с важностью сообщил:

— Илья Ильич! Я Изадоре цветы послал!

— Знаю, знаю. Но тише! Идет «Славянский марш».

— Я хочу посмотреть Изадору! — заторопился он.

— Пойдемте, но дайте мне слово, что спокойно постоите в первой кулисе, не будете делать Айседоре никаких знаков. Ведь вы знаете Изадору? Она все может. Увидит вас на сцене и бросится к вам.

— Нет, нет! Я буду только смотреть. Я цветы ей послал.

Мы встали в первой кулисе: он — впереди, прижавшись ко мне, я — положив руки на его плечи. Я очень любил его, и в эти минуты у меня было радостное чувство оттого, что я снова его вижу.

Есенин стоял не шевелясь. Вдруг я услышал сильный, свистящий шепот:

— Изадо-о-о-ра! Изадо-о-о-ра!

Заглянув ему в лицо, я увидел сияющие глаза и вытянутые трубочкой губы:

— Изадо-о-о…

— Сергей Александрович! Вы же обещали!

— Не буду, не буду…

«Славянский марш» подходил к финалу. Голова Дункан запрокинута, глаза устремлены ввысь, где парит зловещая двуглавая птица. Труба ревет предсмертным криком. Пошел занавес. И взвился вновь. И опять опустился. Зал грохочет. По радостному лицу Айседоры текут слезы… И вдруг она увидела Есенина.

— О-о-о! Дарлинг! — услыхал я.

Ее обнаженные руки обвили его голову. А он целовал и целовал эти руки…

Сигналов на подъем занавеса я уже больше не давал.

Было решено ехать ужинать на Пречистенку.

— Только и Катя пусть с нами едет, — попросил Есенин.

И, увидав, как Айседора настороженно вскинула голову, заторопился пояснить на их своеобразном, непонятном обоим безглагольном диалекте:

— Систра! Систра! Изадора! — и, сжав ей запястья, восторженно продолжал: — Ты знаешь? Катя — это гений! Она такой же артист, как и ты, как Шаляпин, как Дузе!

— Катя? — удивился я.

— Она поет! Рязанские песни! Но как поет! Это чудо! Изадора! Ты должна слышать, как поет Катя!

На Пречистенку отправились большой компанией. Есенин был возбужден, радостен.

— Спой, Катя! — требовал он.

Катя запела. У нее был приятный голосок. Спела она одну русскую песню, припевы которой заканчивались тоненьким вскриком.

Все аплодировали. Петь еще Катя не захотела. Есенин затих в каком-то раздумье, прикрыв ладонью глаза.