Вера Андреева - Эхо прошедшего

Вообще русские студенты, вечно голодные и совершенно нищие, пользовались дурной славой — и недаром! Картофельные поля у реки Бероунки часто подвергались организованным набегам студентов. Честные чехи не огораживали свои поля, да я и не думаю, что какая-нибудь изгородь могла удержать молодых, здоровенных парней, движимых лютым голодом. Они перелезли бы, наверное, даже через Великую китайскую стену, если бы она стояла на пути к вожделенной молодой картошечке, искусно печенной после удачного набега на костре, разложенном тут же, неподалеку от места преступления, на берегу тихо журчащей Бероунки. Яблоки, груши и сливы тоже легко добывались у доверчивых чехов, которые обсаживали этими фруктовыми деревьями свои дороги, — о святая простота! Стоило, небрежно прогуливаясь по такой аллее, чуть-чуть подпрыгнуть и — готово! Сочный плод оказывался в руке и запихивался за пазуху, отчего в конце аллеи человек оказывался на диво растолстевшим.

Несчастные владельцы слив и яблок стали нанимать сторожей, которые, зорко всматриваясь в прохожих, ходили по аллеям и дорогам. Но и это не помогало: ведь сторож не может одним взглядом окинуть всю длинную аллею с поворотами. Неминуемо в какой-то момент он отворачивался, или шел назад, или скрывался за поворотом. Вот тогда совершенно невинный молодой человек, только что глубокомысленно смотревший на ходу в раскрытую книгу и вежливо здоровавшийся со сторожем, мгновенно преображался и гигантскими прыжками, которым мог позавидовать сам кенгуру-самец, начинал скакать вокруг дерева, срывая чуть ли не с верхушки самые зрелые плоды.

На полустанке Вшеноры во второй от паровоза вагон «некуржацы» вместе с нами входили сестры Мякотины: Нина, учившаяся со мной в четвертом классе, стройная светловолосая, коротко остриженная девушка, и Наташа из пятого класса — рыхлая, с длинным волнообразным носом, с двумя толстыми светлыми косами, уныло висевшими вдоль лица. У Наташи была неуклюжая походка. Чулки всегда вились у нее спиралью вокруг ног, и на уроках гимнастики она не могла сделать ни одного, самого пустякового упражнения — висела мешком на кольцах, спотыкалась и падала при беге и служила источником вечных огорчений нашего добродушного Карла Ивановича, учителя гимнастики. При этом она была умной, способной и эрудированной.

Отец Нины и Наташи был профессором, мать, образованная и энергичная дама, держала в ежовых рукавицах своего мужа с большими добрыми голубыми глазами, вечно все терявшего и все забывавшего. Лекции его в Карловом университете пользовались большой популярностью.

Мы встречались с Ниной Мякотиной не только в классе и в поезде, но, бывало, и гуляли вместе с моими братьями по окрестностям Вшенор. Она была большой любительницей поэзии, очень много знала стихов Пушкина, Лермонтова и многих других поэтов, и мы часто, гуляя, читали попеременно любимые произведения. Нина хорошо, «с выражением» читала стихи и на уроках литературы. Когда бывало задано выучить наизусть какое-нибудь стихотворение, учитель обязательно вызывал Нину. Особенно хорошо ей удавалось стихотворение Лермонтова «Умирающий гладиатор». Я восхищалась не только прекрасной декламацией Нины, но также и мужеством, с которым она выступала перед столькими слушателями. Я же оставалась страшно, прямо-таки болезненно застенчивой.

Вообще в присутствии сестер Мякотиных мне было как-то не по себе. Приходилось все время быть начеку и проверять каждое свое слово, чтобы не поймать чуть снисходительный взгляд Нины или недоумевающее выражение на длинноносом лице Наташи. То ли дело Таня Варламова! Каждое ее слово или действие были как бы взвешены на точнейших весах ее ума и души.

Таня была необыкновенно внимательна и к мнению собеседника. Ее серо-зеленые глаза чуть щурились, короткие, пушистые у переносицы брови слегка сдвигались… Это ее внимание как-то особенно подбадривало, порождало желание еще и еще говорить. С нею всегда было очень легко и радостно разговаривать, с нею я совершенно забывала свою стеснительность.

Постепенно я совсем влюбилась в Таню. Иначе это чувство трудно было назвать, так как, когда я ее не видела, все время думала о ней и считала часы до нашего свидания. А когда я вглядывалась в сумрачно освещенную платформу станции Чернощицы и наконец замечала ее высокую тонкую фигуру, то не могла сдержать счастливой и, наверное, крайне глупой улыбки, которая все ширилась на моем лице, пока длинные ноги моей подруги догоняли вагон и вскакивали на подножку. И вот Таня уже входит в купе, раздевается, аккуратно вешает свое пальто на крючок и садится напротив у окна на место, с большими трудами отвоеванное мною.

На Тане все сидело просто, скромно, красиво самой чистотой и аккуратностью. Во всем ее облике чувствовалась крепкая, постоянная материнская забота. Мне трудно определить конкретно, в чем именно заключались внешние признаки этой заботы. Но, приглядываясь к Тане, я прямо физически ощущала за ее спиной дружную и сильную поддержку семьи, а в ее рассказах о матери, отце и брате чувствовалась глубокая любовь и уважение к ним. Я уже знала, что ее отец был профессором истории в Московском университете и что теперь он преподает историю восточных и западных славян в Карловом университете. Мне ее отец представлялся обязательно в очках, с окладистой бородой, весь заросший густыми волосами на манер Менделеева, и, когда Таня говорила, что пора мне познакомиться с ее родителями и прийти к ним в гости, я заранее робела и пугалась того строгого взгляда из-под очков, которым, по моему мнению, должен был посмотреть на меня Сергей Владимирович при обнаружении моих далеких от совершенства знаний по истории.

Нельзя сказать, что этой зимой мы скучали во Вшенорах. Я уже говорила, что нашими соседями в вилле «Боженка» было семейство Чириковых. Уже одна эта семья, многочисленная и очень деятельная, не позволяла чувствовать одиночество. У радушных и хлебосольных Чириковых всегда кто-то бывал, самовар кипел у них с утра до ночи и за столом собиралось много веселого молодого народа, причем самым молодым и веселым был сам Евгений Николаевич. Он умел замечательно рассказывать всякие случаи из своей прежней жизни на Волге, пересыпая речь остроумными шутками, иногда достаточно солеными, так что я краснела, а он подмигивал мне блестящим черным глазом с таким выражением добродушного лукавства, что на него нельзя было сердиться.

У Чириковых устраивались литературно-музыкальные вечера: муж их дочери играл на скрипке, какой-то мрачный молчаливый студент усердно водил смычком по струнам виолончели — звук получался похожим на самого исполнителя: такой же мрачный и меланхоличный. На рояле играли вперемежку то наша мама, то «мамин доктор» — Альтшуллер: знаменитый сын знаменитого отца. Удивительно, как он сочетал свои медицинские таланты с нежной, поразительно одухотворенной игрой на рояле. За эту-то последнюю способность мама его и любила.