Николай Морозов - Повести моей жизни. Том 1

Но мне не хотелось верить этому.

«Образованная часть населения, — думалось мне, — хотя и мала у нас, но она находится в центре и потому сильна своим положением. Как небольшая горсть хороших смелых стрелков на высотах может остановить целую армию, — так и мы в центрах государства, прикрытые броней своей невидимости, можем сделать политический переворот и можем создать федеральное республиканское правительство, как в Швейцарии и Соединенных Штатах, основанное на всеобщей подаче голосов той части населения, которая получила уже начальное образование. Безграмотных придется исключить из избирательных списков до тех пор, пока они не выучатся хотя бы читать, писать и считать, для чего должно быть объявлено сейчас же всеобщее бесплатное обязательное обучение для детей и для взрослых. А иначе безграмотные граждане действительно восстановят старый порядок, не будучи в состоянии понять своим ограниченным умом преимуществ нового».

— Пойду еще раз посмотреть на народ в средней России, — ответил я своим друзьям, — чтобы составить себе окончательное мнение!

Хождение по народу привлекало меня тем, что я действительно находил в крестьянах много оригинального, такого, чего я не замечал в них в своем прежнем, привилегированном положении...

Я пошел к своему другу, рабочему Союзову.

— Тебе не хочется тоже походить по простому народу? — спросил я его.

— Хочется! — ответил он.

— Так пойдем вместе пильщиками в леса.

Пильщиком идти мне особенно хотелось, потому что в таком виде ходил в народе мой друг и идеал Кравчинский. Его рассказы о том, как он стоял в высоте на бревне и распиливал его на доски вместе со своим товарищем Рогачевым, рисовались в моем воображении, как нечто поразительно красивое.

— Пойдем! — ответил Союзов, и было видно, что он уже так привязался ко мне после ареста своего первого идеала — Устюжанинова, что готов был идти со мной в огонь и в воду.

И вот в один тусклый день конца октября, когда ранняя зима уже рассыпала по земле свой белый покров снега, двое молодых путников вышли из Москвы и направились по дороге в Троице-Сергиевскую лавру. Они были в серых шапках, в овчинных полушубках и грубых бурых архалуках, т. е. халатах поверх полушубков, подпоясанных цветными кушаками, за которыми сзади были заткнуты топоры. Через плечи у обоих висели на повязках широкие большие дровяные пилы и грубые серые холщовые мешки с пожитками. На ногах были надеты лапти, веревочки которых крест-накрест обвивали войлочные онучи, или обвертки, поднимающиеся до колен.

Это были по внешности самые грубые представители деревни, и шли они, почему-то радуясь по временам выплясывая в своих лаптях по снежной дороге неуклюжий танец вроде медвежьего. Да и попробуйте-ка потанцовать в такой обуви с подвертками! Какие бы изящные штуки ни выкидывали вы ногами, все обращается во что-то косолапое!

И путники явно умирали со смеху, глядя сами на себя и друг на друга и показывая этим, что такая одежда была для них еще непривычна.

Мне не нужно, конечно, объяснять читателю, что это были я и Союзов, отправившиеся теперь в самый что ни на есть «серый, чернорабочий народ».

И для Союзова, как и для меня, это положение было необычно: ведь городские рабочие, как я уже говорил, считались в своих деревнях, так сказать, аристократией. Союзов привык с юности к такому отношению, он никогда не был чернорабочим, и наше путешествие занимало его с чисто романтической точки зрения. Он, подобно мне, тоже с юности любил читать романы. Он больше читал, конечно, единственно доступные ему дешевые народные издания, но ведь и в них был тот же самый романтизм!

Однако он, как выросший в крестьянской среде, знал хорошо ее обычаи и кодекс деревенских приличий, а потому при встречах с крестьянами я всегда старался предоставить разговор ему, что, впрочем, происходило и само собой, потому что встречные и обращались обыкновенно именно к нему, как к старшему из двоих.

Особенности нашего серого положения сказались очень быстро.

Уйдя верст двадцать от Москвы, мы захотели есть и постучались в окно одной из встречных деревень.

— Дайте чего-нибудь поесть! Мы заплатим, — сказал Союзов.

Еще никогда мне не случалось встречать отказа на такую просьбу, когда я ходил рабочим, но тут вышло иначе. Едва приподнятая рама окна затворилась снова, в избе послышался какой-то разговор, затем вышла из сеней пожилая женщина и подала нам два ломтя хлеба.

— Нет ли похлебать щей или чего горячего? Мы бы заплатили, — повторил свое предложение Союзов.

— Уж какая с вас плата, — отвечала она. — Идите. Ничего нет!

Так мы получили первую в жизни «милостыню»...

Мы постучали в другой дом и в ответ на желание «похлебать щец» получили по второму ломтю и по предложению идти с миром далее.

— Что же это, мы наберем целый мешок черного хлеба и будем им торговать по дороге? — смеясь, спросил я Союзова.

Тот тоже засмеялся.

— Выходит, что верна только первая половина пословицы «По платью встречают...», — сказал он. — А вторая ее половина — «...по уму провожают» — не верна, потому что и провожали нас по платью.

Очевидно, в своем сером виде мы никому не были интересны в деревнях.

Мы шли все дальше и дальше и наконец верст за двадцать пять от Москвы, совсем голодные и усталые, вошли пообедать в придорожную харчевню.

— Куда вас бог несет, робята? — спросил нас один мужичок в синей поддевке.

— В Троице-Сергиеву. Там, говорят, монахи лес хотят пилить, — ответил Союзов.

— А сами-то откуда родом?

— А из-под Москвы.

Мужичок с удивлением посмотрел на нас.

— Из-под Троицких деревень, — сказал он поучительным тоном, — народ под Москву ходит на заработки, а вы из-под Москвы туда! Да что вы, робята, оголтели, что ли?

Он с негодованием обратился к другому мужичку, очевидно, считая нас недостойными своего дальнейшего разговора.

— Уж истинно сказать, косолапый народ! То-исть, ничего как есть не понимают! Идут к Троице от Москвы!

— Все от необразованности, — убежденно ответил тот.

Окончив свой обед, мы расплатились и пошли дальше.

Недолгий ноябрьский день стал сменяться вечером. Стало совсем темнеть, и, желая переночевать, мы постучались в первую избу встретившейся деревни, в окне которой мелькал огонек.

Опять слегка приподнялась рама.

— Вам чего?

— Пустите переночевать! — сказал Союзов.

Голова, смотревшая в отверстие, оглядела нас и ответила:

— Идите к десятскому, он назначит, у кого ночевать.

— Да мы заплатим.

— Все равно! Идите к десятскому. Бог знает, кто вы такие.

Окно затворилось, и мы остались одни. Во второй и третьей избе повторилось то же самое.

— Боятся! — сказал Союзов.