Николай Морозов - Повести моей жизни. Том 2

Потом рассказывали мне, что здесь завинчивают несознающегося в особые колодки и заставляют падать ему на голову с высоты капли холодной воды. Сначала это бывает ничего, но затем человеку становится все мучительнее и мучительнее. Капли начинают наконец казаться ему ударами тяжелого молота, которые тем невыносимее, что каждую каплю уже ожидаешь заранее как раз в данный момент. Человек, — говорили мне, — сходит с ума после суток такого испытания.

«Будут ли здесь сечь и меня? — приходил в мою голову вопрос. — Посадят ли в такой мешок? Будут ли капать на голову, когда я откажусь от всяких показаний?»

«Надо быть теперь ко всему готовым, — отвечал я сам себе, — и надо все вынести до конца».

Я знаю, что для современного читателя все мои описанные здесь опасения и мысли покажутся очень наивными.

— В наших политических темницах, — скажет он, — действительно и секли, и пытали, но только пытки применяли моральные, а из физических — большею частью медленно разрушающие тело человека, а не средневековые изобретения вроде ожидавшихся мною.

Но я отвечу читателю: примите во внимание, что время, которое я теперь описываю, было совсем иное...

Вот почему не было ничего удивительного и в моих предположениях. Ведь я даже не думал, как мои сверстники, что меня будут пытать ни с того, ни с сего. Я только знал, что мои враги беспощадны, что для них необходимо заставить заключенных говорить им правду, так как иначе как же они откроют их свободных товарищей? Поэтому и я, как решивший с самого начала отказаться от показаний или во всяком случае не говорить ни слова истины, имел полное право по тогдашним представлениям о Третьем отделении ожидать от него всевозможных жестоких истязаний.

И я их серьезно ожидал для себя в ближайшем будущем и серьезно готовился их встретить.

«А может быть, — подумалось мне (и это была реакция против предыдущего пессимистического настроения), — сюда уже проник под видом одного из виденных мною служителей кто-нибудь из членов нашего общества и освободит в эту же ночь меня и других моих здешних товарищей от заключения? Может быть, я сам найду возможность вылезть через трубу в печке? Может быть, могу, разорвав свою простыню на полосы, спуститься на них из окна? Надо сейчас же все осмотреть и получше ориентироваться в окружающем».

Я подошел к двери. В ней находилось четырехугольное окошечко величиной с маленькую книжку. В нем было вставлено стекло, а за стеклом висел картонный клапан. Ничего не было видно из-за него, как я ни пробовал заглянуть вбок.

Постояв немного и не слыша ничего за дверью, кроме мерных шагов жандармского солдата-часового, побрякивавшего при каждом шаге своими шпорами, я подошел к печи и посмотрел в нее.

Она была обыкновенная голландская и лишь сейчас вытопленная. Влезть в ее глубину было можно, но далеко ли? Достаточно ли широка ее труба? Труба еще не была закрыта. Заслонки лежали на полу у печки и показывали мне своими диаметрами ширину их отверстия, через которое пришлось бы пролезть. Увы, — отверстие моей печной трубы оказалось по их виду меньше внутренней части обыкновенной глубокой тарелки! Моя голова не прошла бы в такую небольшую круглую дыру.

Разочарованный, я подошел к окну.

В нем были двойные рамы, и в них большая форточка.

Я отворил ее. Свежий воздух со двора пахнул мне сразу в лицо.

Слыша, что часовой еще ходит по коридору, я быстро поднялся на стул и просунул в нее голову. Передо мною внизу был тот самый двор, в который меня привезли, и мое окно было в самом его углу.

Вертикальные круглые прутья решетки были из железных стержней шириной в обыкновенную свечу и перехватывались рядами толстых горизонтальных железных полос.

Я попробовал потянуть тот стержень, который был против форточки, — он нисколько не подался.

Вдруг шаги часового прекратились у самой моей двери. Я быстро соскочил и с беззаботным видом прошелся несколько раз из угла в угол по комнате.

Подкравшись тихо к двери, я остановился около нее и опять попробовал заглянуть вбок в ее закрытое картоном окошечко. Вдруг картон слегка сдвинулся с места и обнажил серый глаз, смотрящий прямо в мой. Мы несколько мгновений смотрели друг на друга, затем картон начал медленно опускаться, и серый глаз исчез за ним.

В своем желании плотно закрыть отверстие часовой потерял меру. Он слишком передвинул клапан в ту сторону, с которой он смотрел, и потому с противоположной стороны обнаружилась узенькая щелка, достаточная для того, чтоб я мог заглянуть в коридор.

Он был невелик. С левой стороны его ничего не было, а с правой шли одна за другой четыре или пять комнат.

Часовой подкрадывался тихо к каждой из них и минуты по две смотрел в нее. От ближайшей из них тихо доносились до меня через пол коридора быстрые шаги по восьми взад и восьми вперед.

«Заключенный ходит! И, по-видимому, волнуется! Очень быстро бегает», — подумал я.

Моя камера была в этом коридоре изолирована от всех других. Те были сбоку, а моя против коридора и отделялась от всех еще лестницей, по которой меня привели.

«Зачем меня посадили именно в единственную изолированную камеру? Значит, они считают меня более важным; значит, хотят, чтоб то, что они скоро сделают со мной, оставалось в особой тайне?»

Эта мысль очень взволновала меня, т. е. заставила считать себя обреченным на что-то ужасное.

«Будь что будет! — сказал я про себя. — Пусть моя жизнь окончится теперь, она окончится честно».

Я уже видел себя замученным, и увезенным ночью в море на пароходе, и выброшенным в глубину с чугунными гирями на ногах, чтобы никто никогда не мог меня найти. Мне стало очень жалко себя.

Утомленный своей дорогой и новыми впечатлениями, я хорошо спал в эту ночь.

Я получил накануне обед: суп и жаркое, а к вечеру — два стакана чаю с тремя кусочками сахару и небольшим розанчиком белого хлеба.

Я проснулся рано утром, но не вставал с постели, не зная, который час. Карманные часы были отобраны у меня с самого начала. Вот в коридоре раздались шаги, и прежний служитель принес мне умывальник и полотенце и поставил все это у двери. Затем, когда я умылся, он все убрал и принес мне снова два стакана чаю с розанчиком белого хлеба. Он затопил мне печку, вымел пол и собрался уходить. Жандармский солдат-часовой во все время его пребывания в моей комнате стоял, со своей саблей на плече, у отворенной в коридор двери.

— Нет ли здесь каких-нибудь книг для чтения? — спросил я.

— Хорошо! Я доложу, — ответил служитель и ушел.

Вместе с обедом в этот же день он принес мне несколько томов журнала «Заря», кажется, за шестидесятые годы [5] Реакционный «учено-литературный и политический» журнал «Заря» издавался в Петербурге в 1869—1872 гг. . На каждой книжке был эллиптический штемпель с круговой надписью «III отделение собственной его императорского величества канцелярии». Это окончательно подтверждало мою догадку, что я находился действительно в нем. Открыв книгу, я прежде всего попал на стихотворение не помню какого автора, кажется, князя Вяземского [6] Стихотворение «Цветики» напечатано в № 1 журн. «Заря» за 1869 г. (стр. 167 и сл.) без заглавия и подписи. Н. А. приводит его по памяти со значительными разночтениями. Ни в одно из собраний стихотворений П. А. Вяземского оно не включено. .