Николай Морозов - Повести моей жизни. Том 2

«Но в моем деле, — пришло мне в голову, — все так необычно, что положительно не знаешь, что и подумать. Какие-то судороги, как будто обнаруживающие скрытую борьбу двух течений в администрации за меня и против меня. Которое из этих течений возьмет верх? Да и стоит ли хлопотать об отсрочке, раз все равно меня обязательно посадят и мне через месяц плохо проведенной жизни на свободе вновь придется переживать весь этот хаос разнообразных внутренних ощущений, неизбежных в первые дни неволи?»

Через несколько часов после этого вбежала ко мне Ксана, возвратившаяся из Симферополя. Она старалась казаться в самом оптимистическом настроении, но смотрела с явной внутренней тревогой.

— Была у симферопольского прокурора. Он говорит, что не хочет сажать тебя в Симферополе, так как там плохо. Он хочет сбыть тебя в севастопольскую тюрьму взамен севастопольской крепости, в которую не берут невоенных. Мы с Ольгой Владимировной напомнили ему о двух докторских свидетельствах, о невозможности для тебя идти в настоящее время в заключение, и он распорядился по телефону об освидетельствовании тебя полицейским врачом и о составлении протокола осмотра. Он обещал немедленно послать все в Московскую судебную палату, откуда будет ответ не раньше как через неделю.

Ксана сильно волновалась; она очень загорела от быстрого пути под жгучим крымским солнцем и от встречного ветра при быстром движении автомобиля. Она уже несколько похудела, но была еще в пароксизме энергии и деятельности.

— Но, к счастью, — продолжала Ксана, — Государственный совет еще не распущен. Я тотчас же телеграфировала Максиму Максимовичу [135]о том, что тебя хотят посадить в севастопольскую тюрьму и что я прошу хлопотать о разрешении тебе отбывать заключение по месту нашего деревенского жительства, в Мологе, или, если нельзя, то в Двинской крепости. Я уже получила ответ: «Завтра буду говорить с министром юстиции».

Через два дня Ксана получила лаконическую телеграмму от Ковалевского: «Сделано распоряжение перевести Двинск».

Кроме того, Ксана принесла мне в этот день и другую радостную весть — полную корректуру немецкого перевода моего «Откровения в грозе и буре» [136].

Итак, моя книжка уже набрана по-немецки и скоро выйдет в продажу! Идеи, возникшие у меня в шлиссельбургском заточении, пойдут наконец по широкому вольному свету в то самое время, когда я вновь буду томиться в заточении! Мне показалось, что в этом совпадении заключается что-то удивительное. Все выходит как будто в романе! Ах, как мне захотелось сейчас же приняться за мою следующую книгу — «О пророках», — где идеи, заключенные в «Откровении», должны получить свое окончательное завершение и произвести переворот в наших представлениях об умственной и общественной жизни средних веков, рассеяв черную тучу, окутывавшую человеческую мысль в продолжение полутора тысяч лет!

«Да, наконец-то и моя книга перешагнула нашу границу!» — думал я, бегая по своему залитому солнцем дворику, когда мои друзья ушли.

«Теперь, — думал я в своем одиночестве, — уже вторая моя книга, переведенная на немецкий язык, наконец вырвалась в международный океан, и мои «Пророки» благодаря ей уже сразу выйдут и на русском, и на немецком языках».

И вот в самое горячее время я вновь должен сидеть в темнице со связанными руками. Только что начатая мною окончательная обработка «Пророков» насильственно прекращена. И когда я получу возможность снова работать над ними?

И радость от появления моей книги на немецком языке быстро превратилась в источник новой печали и в раздражение на тех, кто меня поставил в такое положение. Постепенно ускоряя свои шаги, я непроизвольно начал бегать по своему дворику, весь взволнованный и нетерпеливый, и не было зла и несчастья, какого в этот вечер я не пожелал бы нашей бюрократии.

«Разбушевались стихии, словно хотят сделать то, чего не могут сделать люди. Дверь моей тюрьмы рвется, железные запоры стучат и гремят, буря завывает в трубе и свистит у прутьев железной решетки моего окна, врываясь ко мне порывами в темную камеру. Могучий голос стихийной природы звучит, как труба. И каждая фибра моей души рвется навстречу ее призыву, и хочется броситься отсюда на широкий простор полей, взлететь высоко в мир грозовых туч, виться и кружиться вместе с ними, разогнать дремотный покой на родной земле и пробудить ее к новой, лучшей жизни!

Еще вчера вершина Яйлы, видная с моего дворика, была весь день покрыта, как скатертью, белым облаком. Оно непрерывно выделялось на ней из влажного воздуха, но оставалось на своем месте, несмотря на сильный ветер, мчавшийся через гору с севера к Черному морю. Гигантские хлопья этой скатерти тянулись к нам все время, как уродливые драконы, гидры и замки, но они таяли раньше, чем доходили до моего зенита».

Так записано на одном из моих листков бумаги, которые я передавал Ксане.

Ксана в этот день пришла вся встревоженная:

— Можешь себе представить, тебя хотят везти в Двинскую крепость не одного, а по этапу, с уголовными!

— Ну так что же, и очень хорошо, — отвечаю. — Мне еще ни разу не приходилось путешествовать таким способом. Вот удобный случай пополнить свое образование.

— Ты, верно, воображаешь, — рассердилась Ксана, — что тебя поведут пешком по деревням. Ничего подобного. Я все уже, все расспросила. Тебя сначала повезут в Севастополь в трюме корабля, в грязи и вони, с насекомыми, еще заразят от соседей какой-нибудь болезнью. Потом тебя будут перевозить в уголовные пересыльные тюрьмы, одна темнее и грязнее другой, и будешь по неделям жить в них в разных городах, пока соберут партию до новой тюрьмы; и повезут тебя везде в арестантском вагоне с кучей народа. Ты пересидишь в десятках тюрем и доберешься до Двинска уже весь измученный, может быть, не раньше как через три месяца. Все это я наверное узнала. Я не могу вынести мысли об этом новом издевательстве! — окончила она наконец со слезами в голосе.

Это было 23 июня 1912 года вечером.

Пришел Шейн и дал мне драгоценные указания для дороги по этапу как человек, уже испытавший такой способ путешествия по России при своей административной ссылке.

— Прежде всего сдайте теперь же Ксении Алексеевне все, что у вас есть рукописного. Этапный конвой не возьмет ни одного рукописного листка: все будет тут же изорвано в клочки при вашем первом приеме и брошено на землю там же, где вы стоите.

— Ну а если я буду просить, чтобы мои письма и бумаги отправили ко мне на место назначения?

— Ничего не сделают. Скажут, что уже поздно, надо отправляться. Они как огня боятся всего рукописного; да и печатных книг никаких не возьмут. Если их и не изорвут, то оставят на тюремном дворе, где вас будут принимать.