Николай Морозов - Повести моей жизни. Том 2

— А! Мой младший сын! — сказал хозяин, с удовольствием глядя на первого из вошедших, красивого белокурого молодого человека. — Доброволец, как его здесь все называют! А это его товарищ по гимназии Поливанов! — добавил он, представляя нам второго юношу лет шестнадцати с лицом чисто античной красоты, невольно останавливавшим на себе всякий взгляд, — брюнета с огромными блестящими, полными внутренней мысли, карими глазами.

Новопришедшие поздоровались с нами и молча присели у свободного края стола.

— А почему вас зовут добровольцем? — спросил Иванчин-Писарев младшего Гофштеттера.

— За участие в сербском восстании, — ответил он.

— Да! — воскликнул с видимым удовольствием отец. — Мы его ни за что не хотели пускать, а он какую штуку с нами выкинул! Вот этот, наш поэт, — и он кивнул головой на длинноволосого сына, — добился от нас того, что мы ему взяли заграничный паспорт. Уже собрался ехать и уложил все свои чемоданы, а этот, — и он кивнул на младшего, — похитил у него ночью и паспорт, и деньги, и чемоданы и уехал под его именем от нас с самым ранним утренним поездом. Мы все проснулись, — смотрим: нет ни чемоданов, ни паспорта, ни денег, ни сына! Бросились на вокзал. Служащие говорят, что видели его, уже уехавшего по направлению к Москве с предыдущим поездом.

— Ну и что же? Вы погнались? — спросил Иванчин-Писарев.

— Где его догонишь! Мы сообразили, что он на какой-нибудь большой станции, наверно, переменит поезд, чтобы сбить нас с пути. Решили, пусть уж едет, а поэт наш так и остался знаменит лишь тем, что губернатору попался на глаза.

— Но почему же он не должен был попадаться на глаза губернатору? — спросила Вера.

— Губернатор этот не выносит молодых людей с длинными волосами. Сейчас же, как увидит, кличет полицейского и велит отвести в цирюльню и немедленно обстричь.

— И его обстриг?

— Конечно, сейчас же! Смотрим, возвращается домой совсем без волос, окарнали под гребенку, мы даже и не узнали его сначала. Совсем вдруг перестал на поэта походить!

Умные карие глаза Поливанова, сидевшего рядом со мной, засветились юмористическим блеском.

— А как же теперь? Ведь волосы уж отросли. Вдруг и здесь губернатор увидит и острижет? — спросил, насмешливо улыбаясь, Иванчин-Писарев.

— Теперь сын зорко смотрит вперед и назад, когда идет по улицам. Чуть увидит губернатора, скрывается в первый подъезд или ворота.

Мы кончили чай и, встав из-за стола, разделились по группам. Я прежде всего пошел к собравшейся в стороне молодежи.

— Вы в самом деле пишете стихи? — спросил я поэта.

— Да, — скромно ответил он.

— А можно посмотреть? Я тоже пишу.

— Вы печатали уже? — спросил меня Поливанов.

— Да.

— Где?

— Одно было в журнале «Вперед» и несколько в заграничном сборнике «Из-за решетки».

— У меня он есть! — живо ответил Поливанов. — Ваши стихи...

Он вдруг запнулся, явно считая свой готовый сорваться вопрос неделикатным.

— Мои в середине, — ответил я ему, — подписаны: «М. Н.».

— Я их знаю наизусть, — ответил он и начал декламировать первый куплет моих «Видений в темнице».

«Вот что значит печатное слово! — подумалось мне радостно. — Даже и здесь распространились мои стихотворения! Это удивительно: сидеть и ни о чем не думать, а в это время ваши образы, мысли и слова повторяются в чьей-нибудь незнакомой вам голове! Вы ее не знаете, и она вас не знает, но все, что было в вас, в той же последовательности происходит затем в ней».

Взглянув на своих юных собеседников, я увидел, что они смотрели на меня теперь совсем другими глазами, чем прежде. Видно было, что они ловили и запоминали каждое мое слово, а сами стали как-то сдержаннее со мной.

«Вот и отрицательная сторона писательства», — подумалось мне.

— Так можно посмотреть ваши стихотворения? — снова спросил я поэта, чтоб прервать наступившее молчание.

Но он уже ни за что не хотел давать мне их и обратно сунул в карман свою тетрадку.

— Нет, нет! — говорил он. — Какой же я поэт! Я так только, для себя пишу!

Как я ни бился, никакого результата не получилось в этот день. Потеряв надежду, я начал расспрашивать Поливанова о местной молодежи.

— Есть у вас кружки?

— Есть, — ответил Поливанов. — В старших классах всех наших учебных заведений много сочувствующих вам, но, к сожалению, они не знают, что могли бы предпринять. Тот кружок, к которому я принадлежу, завел знакомство с рабочими, но это нас не удовлетворяет, нам хотелось бы начать вооруженную борьбу. У нас есть уже и револьверы.

— А какой системы?

— Разных. У меня есть маленький бельгийский и, кроме того, отцовский, старинной системы Кольта.

— Знаю, — ответил я. — Его стволы в барабане заряжаются прямо порохом и пулями, а снаружи на них насаживаются обыкновенные пистоны.

— Да! Но беда в том, что у меня он стреляет всеми шестью своими стволами сразу.

— Не может быть! — воскликнул я с изумлением. — Вы, верно, не умеете заряжать!

— Нет, умеем! Но как бы мы его ни заряжали, всегда выходит одно и то же: цельный залп, и все шесть пуль летят из него вместо одной!

Это меня задело за живое. Я с детства был знаком со всеми системами огнестрельного оружия, так как у моего отца была богатая и разнообразная коллекция. Ружья, пистолеты, револьверы, кинжалы, стилеты, сабли, шпаги, рапиры и даже старинные луки с колчанами стрел обвешивали в нашем деревенском доме все стены специальной комнаты, называвшейся «оружейная». И я стрелял еще мальчиком из револьверов всех систем, в том числе и из кольтов, и никогда ничего подобного не получалось. Кроме того, я инстинктивно понимал, что лучшим средством пробить стену отчуждения, неожиданно возникшую между мной и новой юной молодежью с того момента, как я вышел из трехлетнего заключения, окруженный в ее глазах ореолом мученика и члена большого тайного общества, — это было начать вместе с ними какое-нибудь товарищеское предприятие, на котором они увидели бы, что и я в глубине души остался таким же, как и они.

— Пойдемте, когда вы будете свободны, за город и попробуем! — сказал я Поливанову.

У него глаза так и засветились от удовольствия.

— А можно пойти туда трем или четырем из моих товарищей? — робко спросил он.

— Отчего же нельзя? Пусть идут все, кто захочет!

— А когда?

— Да хоть сегодня же. Зачем откладывать? Времени до вечера еще много.

— Так я сейчас же побегу домой и принесу сюда револьвер, а доски для цели товарищи отнесут прямо на Волгу. Там на льду мы и устроим пробу!

И он мгновенно исчез.

Я временно присоединился к общему разговору «взрослого поколения», сошедшегося в другом углу комнаты и рассуждавшего с Гофштеттером о способах нашего устройства на места. Послышались имена местных деятелей — Праотцева, Борщева и еще каких-то других, способных нас устроить, — и с ними решено было начать переговоры с завтрашнего дня. Наконец возвратился и Поливанов, принеся мне свой большой револьвер.