Николай Морозов - Повести моей жизни. Том 2

Почему это было так? Почему почти все сохранившиеся у меня воспоминания того периода только трогательны и хороши, а не мучительны?

Потому что освободившаяся от неволи душа искала только идеального и запечатлевала в себе лишь его, выбрасывая из себя все остальное, как ненужный хлам!

Совершенно то же самое было и в моем детстве, яркий пример чему я увидел лет шесть тому назад, когда после выхода из Шлиссельбурга приехал в свое родное имение в весеннее время. Как все напоминало мне там весну моей собственной жизни! Всякая проталинка в снегу у солнечной стены дома, каждая березка с распускавшимися сережками казалась давно знакомым дорогим другом! А потом я побывал в этом же имении и зимой на рождественских праздниках. Я приехал туда и вышел из дому в тусклый унылый день по сугробам снега под серым облачным небом. Я снова смотрел на привычные мне с детства картины и ждал, что вот пробудятся и от них воспоминания о былом, унылом.

Но что же? Никаких воспоминаний! Как будто я никогда не видал родные места в снежной одежде!

Оказалось, что все тусклые дни моего детства стушевались в моем воспоминании, а яркие и радостные остались!

Зимы проходили для меня как неинтересные, незанимательные прохожие, а весны — как давно ожидаемые приветливые друзья! Так должно быть и у всякого, за исключением разве мизантропов, легче запоминающих дурное и проходящих мимо хорошего, не замечая его.

Они да еще меланхолики собирают в своей душе только тусклое. Это несчастные люди.

Не будем же, как они! Будем накоплять в своей душе больше хорошего и не портить ее свежесть накоплением в ней всякой житейской мерзости! Будем и сами проходить в сознании окружающих нас людей не как тусклые зимние сумерки, а как яркие весенние дни вроде того, который приветствовал мое возвращение в Петербург после только что описанных мною московских приключений.

Я не мог оторваться от окна моего вагона весь день. Из серой, буроватой земли везде уже пробилась свежая зеленая трава, ивы и вербы раскрыли свои пушистые почки, реки и ручьи выступили из своих берегов, — как и общественная жизнь моей родины!

Вот показались фабричные трубы городских предместий. Как-то теперь встретит Петербург меня, нового, окрепшего, готового с головою ринуться в начавшуюся в нем великую революционную борьбу?

Я этого не знал. По временам в душе возникало тревожное чувство, чувство грядущей неизвестности, но вслед за тем какой-то ликующий голос всплывал из самой глубины души и властно звал меня на городские улицы, полные волнующимся народом.

«Скорей, скорей! — говорил мне этот голос под звук громыхающих вагонов. — Вперед! Вперед! Туда, где кипит уже новая жизнь, где осуществляется наяву великая поэма Шиллера о вольном стрелке Вильгельме Телле!»

— Дома Николай Алексеевич? — спросил я высокую скромную и очень симпатичную лицом молодую девушку, отворившую мне дверь квартиры в высоком доме «на Песках» против Николаевского госпиталя.

— Нет, он еще в банке, — ответила она.

— А его жена?

— Тоже ушла.

— Все равно! — сказал я ей. — Я остановлюсь у него!

И, положив свой чемодан, я снял пальто и шляпу и повесил их на вешалку.

— Вы тоже, по-видимому, у него остановились? — спросил я девушку.

— Да.

— Которая комната тут посвободнее?

— Помещайтесь пока в столовой.

И она пошла к себе в комнату, указав мне на дверь, которую я уже знал как столовую по прежним посещениям.

Николай Алексеевич — это был великан с громким басовым голосом, служивший в государственном банке. С ним я когда-то уехал за границу и некоторое время жил в Женеве. Фамилия его была Грибоедов. Не будучи сам писателем, он имел, однако, в литературных сферах большие знакомства.

Не участвуя ни в хождении в народ, ни в каких-либо заговорах, но сочувствуя всему этому, он охотно давал у себя приют всем, скрывающимся от политических преследований, власти за ним следили, и раза два у него уже были обыски. Но, несмотря на это, мы, разыскиваемые, время от времени собирались и даже ночевали у него, как только он нам заявлял, что подозрительные люди перестали шнырять у его ворот.

«Кто бы такая могла быть незнакомая девушка? — спрашивал я себя, развалясь на диване и заложив себе за голову обе руки».

Мне так приятно было отдохнуть после утомительного путешествия из Москвы в Петербург в «некурящем» вагоне третьего класса, где я уступил свою скамью на ночь одной незнакомой девушке, опоздавшей на поезд и потому оставшейся без удобного места.

В квартире все было тихо. Только стенные часы в высоком футляре чирикали монотонно, а их медный большой, как полная луна, маятник, видимый сквозь стекло резного футляра, качался взад и вперед так медленно, медленно...

«Утомился и он, — подумал я, — своим длинным путешествием по времени, где каждый его взмах похож на шаг; так же как и я утомился теперь длинной дорогой по пространству».

Мало-помалу я задремал и заснул.

— А, и ты тут! — разбудил меня голос вошедшего Грибоедова, и в его тоне почувствовалось мною как будто разочарование, а не обычная приветливость.

— Что случилось? — спросил я его прямо.

Он оглянулся на дверь и, увидев, что она затворена, подсел к моему дивану и тихо сказал.

— Тебе лучше остановиться у кого-нибудь другого. У меня теперь скрывается Вера Засулич, и ее надо беречь, ты сам понимаешь.

Я так и вскочил с дивана, страшно обеспокоенный своей невольной неосторожностью.

— Эта высокая девушка, отворявшая мне дверь без тебя, — она?

— Да.

Мне показалось, как будто я совершил преступление, приехав сюда. Мне захотелось поскорее оправдаться перед ним.

— Я, конечно, никогда и не подумал бы прийти к тебе, если б подозревал что-нибудь подобное. Но уверяю тебя, что за мной никто не следил с вокзала. Я несколько раз оглядывался на перекрестках, и решительно никто не ехал за мной, а то я проехал бы далее твоей квартиры к первому попавшемуся дому, сказал бы извозчику, что ошибся адресом и велел бы везти меня к какому-нибудь из известных мне проходных дворов, чтоб скрыться через него, бросив свой чемодан на добычу шпионам.

— Знаю, что ты осторожен. Если хочешь, оставайся здесь, только не выходи из моей квартиры. А если выйдешь, то уж лучше не возвращайся, пока нам не удастся безопасно отправить ее за границу. Это к тому же скоро сделают.

— Неосторожно посадить ее к тебе, уже не раз обысканному! Неужели не нашли ей лучшего помещения?

— Нашли. Вскоре после того, как наши ее отбили на улице у жандармов, ее поместили у доктора Веймара. Он совершенно не заподозрен, владелец огромного дома на Невском и, кроме того, знаком лично с самой русской императрицей.