Николай Морозов - Повести моей жизни. Том 2

В Москву за семь верст отсюда теперь мне стало невозможно возвращаться в моем легком летнем пальто и в башмаках без калош. У меня не было зонтика. Я думал, что меня сейчас же пригласят переночевать, как бывало раньше, когда я был гимназистом и еще не жил у них, но и мать, и дети продолжали разговор, как будто ничего не замечая. Почувствовав через полчаса неловкость и желая выяснить свое положение, я подошел к окну и, глядя на вспышки молнии, сказал:

— Какая досада! Гроза все еще не перестает.

В ответ — ни слова. Меня спросили, чтоб прервать тяжелое молчание, о каком-то неважном предмете, я ответил, и разговор вяло, с паузами, потянулся далее. Видно было, что всем им хотелось спать и они сидят теперь исключительно для того, чтобы избежать необходимости пригласить на ночевку меня. А дождь и гроза продолжались с новым бешенством и явно не желали успокаиваться.

Еще два раза подошел я к окну, чтоб показать, что не ухожу только из-за грозы, но наконец моя душа переполнилась горечью на бывшего товарища и на все это семейство, у которого я прожил несколько лет. Пока я доставлял им доход, думалось мне, как сын богатого помещика, они объявляли меня «членом своего семейства», а теперь явно хотят отделаться от меня, как от человека опасного, удовлетворив свое праздное любопытство. Нет! Лучше переночевать в дождевой луже, чем так сидеть всю ночь! Я начал прощаться, и никто не удерживал меня.

Я вышел от них в непроглядный ночной мрак под льющиеся с неба дождевые потоки и решил провести ночь где-нибудь в Петровском парке, хотя в нем легко было попасть под подозрение и быть препровожденным в участок в качестве бездомного.

В одну минуту мои плечи были насквозь промочены. Вода потекла мне за шиворот, спустилась ниже до пояса, потом по ногам в башмаки, которые еще при самом выходе из дома попали в лужу и были полны водой. Рукава летнего пиджака прилипли к моим рукам, штаны пристали к ногам. Мне несравненно удобнее и приятнее было бы идти совсем голым.

Я вошел в ближайший лес и сел в стороне от дороги под деревом прямо на залитый водою мох, который ни в каком случае не был мокрее меня самого. Я начал обдумывать свое положение, и оно показалось мне совсем не блестящим. Извозчика ночью и даже ранним утром мне нельзя было найти в этих местах. До Москвы было семь верст, и дорога, представлявшая сплошной грязный поток, шла все время лесом, в котором ничего нельзя было видеть.

«Не пойти ли все-таки к сестрам Ивановским? — пришло мне в голову. — Армфельд говорит, что они со дня на день ждут обыска. Но едва ли жандармские офицеры решатся портить свои мундиры в такую ночь!»

Пронесся новый, еще более сильный порыв бури. Яркая вспышка молнии осветила на мгновение все кругом меня и показала, как на живой картине, почти пригнутые книзу вершины окружающих деревьев. Несколько отломанных и подброшенных в воздух сучьев показались мне как бы повисшими неподвижно в свободном промежутке между их вершинами. Страшный резкий удар грома, почти тотчас же последовавший за молнией, пронесся по лесу многократным эхом, и я вдруг почувствовал, как поднимаются и опускаются в земле подо мною толстые сучья огромной сосны, под которой я сидел, словно живые существа, желающие вырваться наружу. Мне показалось, что буря должна через несколько минут совершенно раскачать эту сосну и вырвать с корнем. Я никогда до сих пор не предполагал, что в сильные бури корни больших деревьев так сильно шевелятся в земле. Сидеть на мокрой земле и чувствовать в ней такую непривычную жизнь и движение было для меня совершенно ново и даже внушало жуткое ощущение какой-то опасности.

«Нет! — решил я. — Пойду на дачу к Ивановским. Наши враги не приедут к ним в такую ночь. Кроме того, никого больше я не знаю в этих краях».

Я выбрался на дорогу и, руководясь в своем пути исключительно вспышками молний, на мгновение освещавших мне дорогу, я пошел сначала по лесу, а затем по полю в деревню, на краю которой находилась дача, занятая Ивановскими. До нее оставалось не более часа пути, и я явился туда как раз в тот ранний момент летнего рассвета — часа в три утра, — когда стало возможно различать во мраке контуры ближайших домов.

Буря и дождь еще бушевали, но молнии сверкали уже несравненно реже. Я подошел к одному из окон и начал потихоньку стучать. Никакого ответа. Я постучал громче.

— Кто там? — послышался встревоженный женский голос.

— Не бойтесь! Это не жандармы, а я.

— Кто вы?

Я назвал себя.

Здесь даже не спросили меня, как и почему я так неожиданно явился в то время, когда меня считали отсутствующим из Москвы.

— Сейчас! Сейчас отворим! — воскликнула младшая из сестер, Паша Ивановская. — Дайте мне только накинуть платье! Вы, должно быть, совсем промокли под такой грозой. Мы всю ночь почти не могли заснуть! Идите же к двери!

Все в избе к этому времени тоже вскочили со своих постелей и, накинув что попало на плечи, окружили меня. Я рассказал им, как меня выпроводили мои старинные друзья, и они возмущались этим до глубины души.

— Мы, — сказала вторая из сестер, — действительно ждем обыска. Но будем надеяться, что он случится не в это утро!

— Надо ему сейчас же снять с себя мокрое платье, вытереться досуха и лечь в постель! Но что же ему надеть? Вы можете спать в женской рубашке?

— Конечно, могу, если она достаточно просторна!

Мне принесли тюфяк, одеяло, полотенце, большую женскую рубашку, подушку и простыни и, устроив постель на полу в пустой кухне, пожелали мне хорошей ночи и ушли.

Я развесил все свое вымокшее одеянье над печкой, вытерся досуха и лег спать в женской рубашке. Оказалось, что это совсем уж не так плохо, как может показаться с первого взгляда, и, главное, я тотчас согрелся под одеялом. Но я долго еще не мог заснуть.

«Какая разница, — думал я, — между теми, обычными людьми и нашими, отряхнувшими прах старого мира со своих ног! Там полны праздного пустословия и глубокого эгоизма, здесь полны самоотвержения и искренней симпатии к ближнему! Здесь готовы с риском для своей судьбы оказать помощь всякому нуждающемуся, а там обсуждают желательность перемены твердого знака на «о» в своей фамилии для того, чтобы фамилия сделалась более звонкой в ушах начальства и этим была бы обеспечена более быстрая военная карьера!»

«И вот мы, — думал я, — плывем, как одинокие путники, на утлых лодочках в море тех обычных людей; мы гибнем, желая им добра, а они, всегда готовые принять это добро, боятся дать нам даже убежище на одну ночь в бурю, чтобы как-нибудь не попасть в неприятности, хотя никакого риска в данном случае и не было. Но... ведь политический сыск кажется им всевидящим; и ухо предателя — способным слышать даже и через стены».