Виктор Конецкий - Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

Может быть, когда будет поднята лодка, останки можно будет похоронить в братской могиле, ибо опознать тела через год не удастся никаким образом.

И последнее. Военные моряки обратились в правительство РФ с просьбой придать проблеме возрождения флотских храмов-памятников погибшим морякам (Спас на водах, Морской собор в Кронштадте) государственную поддержку. На моем столе лежит копия письма по этому поводу Патриарха Алексия нашему президенту. Памятные доски погибшим морякам-подводникам в этих или других храмах могут быть достойным памятником их Вечной памяти.

Комсомольская правда. 2000. 18 сентября

Ну и статейку вы опубликовали, братцы! Даже я, потерявший зубы, захотел покусать вас. Бабу — первую.

Вот Т. пишет: «…выдраенный до светло-желтого блеска деревянный пол…» Полов на кораблях не бывает — есть палуба. Скажете, придирается Конецкий. Ну что поделать, ежели я сразу вижу бабу, которая, подоткнув подол, возит тряпкой в коридоре коммунальной квартиры…

Далее: «Главным человеком на «Авроре» считается начальник музея Лев Чернавин».

На любом корабле, несущем флаг и гюйс нашего флота, главным был, есть и будет ввек его командир. «Начальник музея Лев Чернавин» имеет еще звание контрадмирала и, как ни странно, еще и отчество. Это наш брат писатель обходится именем.

«В двух шагах от его кабинета, — пишет дальше дамочка, — суетятся курсанты — матросы проходят здесь срочную службу. Они почти незаметны…»

Как это можно быть незаметным, ежели ты крутишься в двух шагах от каюты адмирала? И кто крутится? Курсанты и матросы? И главное, зачем они тут крутятся?

Оказывается, их выдает «запах солдатской еды».

Ну, не кухня, а камбуз. Ладно, пусть кухня. Значит, они здесь крутятся, чтобы нюхать запах солдатской еды. С голодухи, что ли? Это какой же нюх имеет мадам Тихонова, ежели может отличить дух солдатской еды от матросской?

Или еще шедевр.

«Бороздить водные пространства самое знаменитое судно России уже не способно, но плыть на буксире может», — пишет дамочка.

Слово «судно» относится к торговому мореплаванию и довольно часто употребляется в медицинской практике, а боевой крейсер называется кораблем. Между прочим, «плыть на буксире» означает сидеть на буксирном судне, а буксируемое судно ИДЕТ.

Посмотрим статью лихого марсофлота Льва Л. Я его так панибратски называю, ибо он очень художественные образы любит. Начнем с названия его статьи — «Пиратский крейсер».

«Корабль сомнительной славы, — пишет он, — участвовал в печально закончившемся походе 2-й Тихоокеанской эскадры адмирала Рожественского на Дальний Восток и даже сумел избежать гибели на дне Цусимского пролива — крейсер прорвался в Манилу».

Здесь самое интересное слово «даже», и еще «на дне Цусимского пролива».

Корабли гибнут не «на дне», а в волнах океана. До дна еще дойти надо. И надо суметь избежать гибели в бою и город, окончательно заслужили свою пресловутую славу «крейсера революции»…»

Да не стреляла (у Вас «обстреливала») «Аврора» в Питер, кроме одного холостого хлопка в сторону Зимнего.

А дальше, простите меня, господин Л., писать не могу — тошнит. Закончу так: не гоже кусать материнские титьки, коли зубки прорезались.

Вы вот лучше напечатайте в своей газете стихи ветерана флота Г. Чернышева, попали они ко мне в 1981 году.

Капитан-лейтенант Виктор Конецкий

Псков. 14 декабря 1992

Дорогой Виктор Викторович!

Вроде и работаю много, и печатаюсь как следует, а все даже на телефон заработать не могу, чтобы спокойно поговорить с Вами, раз уж приехать никак не выходит. Я узнал о беде с Олегом (братом В. Конецкого. — Т.А.) от Б. Н. Сергуненкова, и ни ума большого, ни сердца не надо было, чтобы представить, как эта смерть отразилась на Вас. Я звонил, мы говорили с Таней. Всякое слово в таких случаях поверхностно и невпопад. Тревожусь более всего, чтобы Вы не сдали. И не сдались.

Безумие мира как будто нарочно подталкивает нас к такой сдаче, нагло и настойчиво подчеркивая нашу ненужность: «Все, ребята, пора к стенке и в переплавку». А наш брат и так всегда готов в сторону отойти, даже еще и до прямой обиды, чтобы мундира не марать и с хищной нечистотой не связываться. Да и сколько из нас уже махнуло рукой: «Нате, сволочи, торжествуйте!»

Но, слава Богу, еще не все. Виктор-то Петрович (Астафьев, — Т. А.), как я теперь вижу, именно потому пера и не выпускает, что понимает — стоит на минуту расслабиться — тотчас сожрут. Народец подрос крепкий и в жизни, и в литературе. Там уж и недавние крепкие Т. Толстые и В. Пьецухи скоро оказались подвинуты в отжившую старомодность.

Теперь как поглядишь какого-нибудь Милославского, или младшего Алешковского, или соискателей премии Букера, скоро станет видно, что привычная нам матушка-литература, которую мы считали совестью и законом, — только провинциальная дура, с которой уж и знакомство скоро будет числиться порочащим.

Явилось новое поколение, новый словарь, новая культура, в которой нам, кажется, нет места.

Но я так глядел и эдак и вижу, что-то рано нас вперед ногами выносить. Мы, может, ребята и неброские и на европейский взгляд пресноватые, но кое-что за душой и у нас собралось, и мы еще их, пряных и острых, потом будем от собственных их гастритов исцелять. Сами еще будут оборачиваться, пытаясь понять, что же это в нас было такое, что так трудно разом извести. И тут спасибо и поклон и почившему Казакову, и покойному Платоновичу (Некрасову), и Вам, и Виктору Петровичу, что закваска была хороша и долгодействующа.

Нет, уж вы, Виктор Викторович, с «моста» на берег не торопитесь. Ну устали, ну край подошел, но первый, что ли, раз? Хрен с ним, со временем, пусть оно несется — мы-то знаем, что времени нет, — и мы еще соберемся и еще поглядим, у кого перо в руках тверже — у этих ли нынешних баловней и пенкоснимателей или у умеющих идти вперед, не заискивая перед временем.