Виктор Конецкий - Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

В эвакуации можно было безошибочно отличить таких ленинградцев из сотни других, прежде всего своей доброжелательностью и простотой. Вряд ли это можно сказать о ленинградцах в целом; блокада, эвакуация, зловещие звонки 37–53 гг. во многом изменили население Ленинграда, но что-то осталось, не так ли?

Я из тех ленинградцев, которым после войны не суждено было вернуться в Ленинград. Блокада, эвакуация через Ладожское, Ваш чайник, который Вы с таким отчаянием пытались освободить, — все это сразу окунуло меня в то страшное и грозное время. Перед глазами возникла эвакуация по льду; я, правда, не помню подробностей, но помню машины, уходящие под лед, и как стреляли зенитки, и шум самолетов, и первую остановку на станции Лаврове, где нам выдали первый паек, и многие потом не смогли продолжить путь, не рассчитав свои силы, а потом дорога наша свернула не на Фрунзе, а в далекую Башкирию, и мы были первыми вырвавшимися из блокады, и нас еще не встречали организованно, как потом других. На станции мы с мамой потеряли сознание, а потом дядя подоспел с лошадью и забрал нас — он ветеринарный врач, приехал туда из Киева значительно раньше нас и кое-как уже был устроен с семьей. Вскоре меня подхватил брюшной тиф, и, когда я пришла в себя, блокада была уже снята. Когда я эвакуировалась, было мне 14 лет. Уже взрослым человеком, читая, как создавалась Дорога жизни, я содрогнулась от ужаса, так как каждый шаг людей, испытывавших ее проходимость для обозов и транспорта, был подвигом. Может быть, мы эвакуировались с Вами в одно время, так как в то время уже стояла вода поверх льда и снег оседал под машиной. Нам с Вами суждено было остаться в живых и навсегда запечатлеть это в своей памяти. Ленинград был и навсегда останется для меня родным и близким, и самая заветная мечта моя — вернуться когда-нибудь домой, а без мечты ведь нельзя жить.

Судьба не только столкнула нас в Ленинграде. Читая, дальше я еще больше разволновалась, так как события на Балтике, описываемые Вами, и люди очень отчетливо запечатлены в моей памяти. После войны я продолжительное время жила в Таллине, и в то время, когда Вы служили на аварийно-спасательном корабле на Севере, я работала в аварийно-спасательном дивизионе в Таллине чертежником, видела выписки в оперативном журнале, где все подробности этой драмы были подробно запечатлены. Эти два дня для всех нас были ужасны, я же впечатлительна по натуре и не могла спать, все представляла, как они там. И конечно, представляете, что для всех нас означала команда по истечении двух суток, очень лаконичная, понятная только одним специалистам: «Прекратить аварийные работы, переходить на судоподъем…»

Старшего помощника, Вашего друга, я лично не знала, но жена нашего главного инженера училась с ним в одной школе, и они хотели передать для него венок, пошли в морг, а их не пустили, почему-то в городе было введено чрезвычайное положение. Бедный Слава и все остальные — их, кажется, было 28 человек, погибших в расцвете сил. И это печально не только потому, что на флоте плохо соблюдаются правила по предупреждению столкновения судов в море… Горько все это. И когда же мы, славяне, научимся четко работать, организованно, быстро? В трудные минуты (как Вы и пишете) начальства появляется, действительно, слишком много, и большого и маленького. И все командовали, и никто не знал, чью именно команду следует исполнять.

Потом командира судили. Вы, вероятно, знаете подробности. Он оказался наверху, был сброшен в море, попал в госпиталь. Я к этому времени уехала. Дальнейшую его судьбу не знаю. Там еще погиб один стажер-мичман, из Ленинграда приехали родители… А судьба начальника штаба? Вы, вероятно, знаете, что он тоже был на лодке, нашли его в отсеке в отдалении от других, сидел с корабельным журналом.

Ах, этот шторм, сорвавший аварийный буй! Сколько же он натворил! Будем считать, что это шторм виноват во всем.

После на флоте усердно и на всякий случай стали всех нас знакомить с морзянкой и с выходом через торпедные аппараты. Вскоре у нас в дивизионе во время спасательной операции погиб матрос, захотевший помочь своему командиру. Родным, конечно, сообщили лаконично: «Погиб при исполнении обязанностей».

Хоронили Ваших друзей торжественно. Эту несчастную лодку мне пришлось вычерчивать на ватмане много раз. Так и вижу ее лежащей на грунте под углом 15°, и каждый раз я вспоминала их всех, и было больно в сердце.

Лидия Клименко

Ессентуки. 1990

С первых же рассказов Петра Ивановича Ниточкина я обрел ту счастливую музыку души, которая способна не только звучать, следуя за стрючками, но еще долго, долго нести тебя на крыльях этой музыки, когда даже возраст не может помешать волшебному резонансу с автором…

Б. Лисичкин

Вологодская обл. 01.08.91

Первая Ваша книга, которую я прочитал, была «Начало конца комедии» — мне принес приятель почитать. Потом я предложил ее мне продать, а он украл в библиотеке и продал мне ее за червонец, это было в году 77-м.

Вчера мой брат, который через меня пристрастился к Вашим книгам, принес мне «Третий лишний». Я ему предложил взамен Ключевского «исторические портреты», тот с трудом согласился поменяться. Наверное, у него эта Ваша книга есть где-нибудь в загашнике. Что мне нравится в Ваших книгах — это то, что их надо понимать как просто правду, истину, без всякой подоплеки. Лучше всего я запоминаю фразы вроде: «В полдень в Северном полушарии солнце находится над точкой юга». Так же просты и ясны Ваши мысли…

А. Хлебосолов

С.-Петербург. 1992

Не знаю, пишут ли Вам читатели сейчас, как во времена оны. Сейчас, видимо, читательские письма, как будто запоздало доходящие из 70-х и 80-х годов, должны либо «дорогого стоить» для их адресата, либо, наоборот, вызывать недоуменное раздражение: «К чему это теперь? Зачем?» Не знаю, в каком вы ныне пребываете состоянии, какую реакцию… Я вполне допускаю, что Вы находитесь сейчас в некоем мизантропическом периоде, читательских корреспонденции не читаете, а занимаетесь единственно флотским юбилеем. Допускаю… Но не могу не сказать Вам того, что, возможно, хоть на 1/10 джоуля повысит ваш тонус. Ведь столько счастья, радости от Ваших книг, ставших одним из главных событий жизни (именно жизни, а не художественных впечатлений), что было бы просто свинством, хотя и с большим опозданием, не написать Вам об этом. Но главное в том, что Ваши сочинения сохранили свою энергетику и обаяние и в нынешние мерзкие времена.

Ваши «Вчерашние заботы» когда-нибудь назовут «энциклопедией советско-морской жизни». В Ваших книгах прекрасно отпечаталось время, и с годами этот временной настой будет становиться только крепче.

Вместе с тем, в Ваши книги — как в любое другое добропорядочное произведение искусства — входишь как в художественную галерею с классическими полотнами, не в смысле их музейности, а как в мир, в хорошем значении этого слова отфильтрованный, пропущенный сквозь душу художника (вот взял же человек на себя труд!), очищенный от жутких изломов, безобразных крайностей проявления «действительности», от дикой эмпирической стихии. Только сильный человек может сдерживать этот напор, не спеша поделиться с читателем теми «жизненными впечатлениями», которыми тот и так сыт по собственному опыту.