Павел Груздев - Родные мои

Рассказывают, что накануне ареста приехал в дом Груздевых на ул. Крупской молодой человек приятной наружности, его приняли с простодушным гостеприимством, накормили, оставили на ночлег. "Прихожу как-то к Груздевым, — вспоминает землячка о. Павла, — у них на печке лежит парень молодой, красивый, пальто при нем, чемодан. Тоня (сестра о. Павла) говорит:

— Приехал в церковь молиться.

А это был агент. Ему по простоте души все рассказали. А потом Пашу увезли, а в доме обыск делали: чердак зорили, иконы, книжки. Мама моя в понятых была. Пашу посадили, а все стали говорить, что тот парень был агент".

Сам батюшка рассказывал, что его арестовывали дважды:

"Работал я уже… постой, кем же я там работал? На скотне телятником. И вот ночь, глухая ночь. Может, час, может, два ночи. Младший, Шурка, с тятей на постели, а я за стенкой сплю. Тятя мой тогда заведовал базой. Слышу я какой-то стук и тятин голос: "Кто?"

Из-за двери: "Груздевы здесь живут?"

Тятя отвечает: "Тута".

Снова незнакомый голос из-за двери: "Павел Александрович?"

Потом слова тяти, уже ко мне: "Сынок! Тебя будят".

"Кто, тятька?" — спрашиваю.

Слышу, кто-то в ответ буркнул: "Одевайся, там тебе объяснят кто!"

В этот первый арест за Павлом Груздевым приехали не на машине — "черном вороне", а увели его из дома в ближайшее отделение милиции пешком, и повстречалась ему, арестованному, знакомая девушка по имени Галина, работавшая в то время старшей операционной медсестрой в тутаевской больнице.

"Лето было, раннее утро, — вспоминает Галина Александровна. — Я возвращалась с экстренной ночной операции. Недалеко от Леонтьевского храма, сюда поближе, где находилась милиция — двухэтажное белое здание у пруда, там мост был, вижу — идет небольшого роста мужчина, лет около тридцати, молодой, скромный, и два милиционера по бокам. Я усталая, с операции — всю ночь оперировали — остановилась, а он, Павел-то Александрович, поклонился мне до земли и говорит: "Прощай, милая Галина".

Я смотрю вослед и мне нехорошо. Милиция в форме. И никого вокруг абсолютно не было…"

"Уводили тебя на рассвете…"

"Привезли в тюрьму, посадили, — вспоминает батюшка, — и сидел! Но скоро выпустили.

А уж потом… Потом все было не так. Ночь. Слышу: "Павёлко, тута к тебе, Павла Груздева спрашивают". Смотрю, а уже машина за мною шикарная на дворе стоит. "Собирайся, Павел Александрович, твоя пора пришла!"

Опять!.. Сушеной тыквы набрал с собой, да словом, всего уже, квартира своя ждет!".

При обыске были изъяты все старинные иконы, открытки с видами монастырей, книги — еще из Мологской обители… Как установило "предварительное и судебное следствие":

"…Обвиняемый Груздев, будучи участником антисоветской группы с 1938 по 1940 год размножал для группы антисоветские стихотворения, хранил у себя "частицы мощей", несколько сот печатных изображений святых и при помощи этого проводил антисоветскую агитацию против существующего строя в нашей стране".

Участников "контрреволюционного заговора" держали сначала в Сером доме, что на ул. Республиканской, всех поврозь. Павла Груздева сразу после ареста поместили в одиночную камеру, и он находился в полной изоляции так долго, что, рассказывал о. Павел, на душе становилось нестерпимо одиноко — муха пролетит, и той рад: мухе, живому существу. Потом, говорит, я мышку прикормил, и она ко мне приходила каждый день, пока охранник не заметил и не прибил ее.

Спустя какое-то время в одиночку к Павлу Груздеву посадили парнишку — "а он в белой рубашке, в костюмчике, — вспоминал о. Павел, — я с ним боюсь и разговаривать. И он меня боится. А потом разговорились". Звали парнишку Федя Репринцев, вырос он в детдоме, и вот выпускной вечер у них — уходят из детдома куда-то работать. Купили всем выпускникам по костюму. Ну и танцевали они с девчонками, а жарко стало, Федя-то в кепке был, он эту кепку со своей головы снял и нацепил на голову вождя всех народов — бюст Сталина рядом где-то стоял. "Я, — говорит, — поносил, теперь ты поноси". И на следующий день Федю Репринцева арестовали.

А потом уж как в камеру начали прибывать — человек пятнадцать в одиночку набилось — полная камера народа, воздуху не хватало. "К дверной щели снизу припадешь, подышишь немножко — и так все по очереди". Один раз так на дверь навалились, что дверь выпала, но никто не разбежался. Потом уже перевели Павла Груздева в Коровники.

Допрашивал его следователь по фамилии Спасский — допросы начинались, как правило, около полуночи и заканчивались уже под утро. Яркий электрический свет, слепящий глаза, изнурительная вереница одних и тех же вопросов: "Кем был вовлечен?.." "Следствие располагает данными… дайте об этом правдивые показания". "Расскажите, в чем заключалась ваша практическая антисоветская деятельность". "Почему вы уклоняетесь от дачи правдивых показаний?" "Что вам известно об антисоветской деятельности священника такого-то?" "Чем можно объяснить ваше неоткровенное поведение на следствии?"

На бумаге, в протоколах допросов, все это выглядит вполне цивилизованно и вежливо. А там, в ночном кабинете следователя Спасского, пятна крови от бесчисленных издевательств и побоев въелись в пол.

"Ты, Груздев, если не подохнешь здесь в тюрьме, — кричал следователь, — то потом мою фамилию со страхом вспоминать будешь! Хорошо ее запомнишь — Спасский моя фамилия, следователь Спасский!"

"Прозорливый был, зараза, — рассказывал батюшка. — Страха, правда, не имею, но фамилию его не забыл, до смерти помнить буду. Ведь все зубы мне повыбил, вот только один на развод оставил".

Была у о. Павла привычка, когда он нервничал, крутить одним большим пальцем вокруг другого — "меня за то, что пальцами крутил на допросе (нервы-то ведь не железные), так следователь избил: "А! Колдуешь!" И бац в зубы. Вот здесь три зуба сразу вылетело. Немного погодя опять машинально пальцами кручу. "Что, издеваешься?" Опять — бац в зубы".

— У меня ведь все кости переломаны, — пожаловался один раз батюшка.

Требовали от него на допросах подписать бумагу — "подробно содержания не помню, но смысл уловил: "От веры отрекаюсь, Бога нет, заблуждался!"

- Нет, — говорю, — гражданин начальник, этой бумаги я подписать не могу.

Сразу мне — бац! — в морду. Опять: "Подпишешь, фашистская сволочь?"

- Гражданин начальник, — говорю, — спать охота, который час рожу мне мочалите?

Бац! — снова в морду. Так где же зубов-то столько наберешься?"

Некоторым своим духовным чадам батюшка рассказывал, что его приговорили к расстрелу вместе с главными участниками "церковно-монархической организации": "Повели нас на расстрел — отец Николай, отец Александр, отец Анатолий, мать Олимпиада и я. Отец Николай наклонился ко мне и сказал: "Главное — верь в Бога!"