Владимир Маркман - На краю географии

— А кто не идет в ногу с нами, — у парня появилась мефистофельская улыбка, — того мы… (Он раскрыл свою огромную ладонь, сжал в кулак, как будто заталкивал Саню за шиворот в камеру.) — Вот увидишь, сегодня же Саня будет в изоляторе.

Парня звали Миша. Оказался он веселым собеседником. Пригласил зайти к нему в малярку, когда нас выведут в рабочую зону. А Саню и в самом деле запихали в изолятор на десять суток с выводом на работу. Увидел я его на следующее утро в цехе, где делали сундуки: — он сколачивал доски с ожесточением, а лицо его было багрово-землистое от бессонной ночи на голых нарах в холодном изоляторе.

— Вот видишь, — сказал он мне, — как с дураками расправляются. Видно, судьба такая.

— Сдержался бы, — посоветовал я.

— Это не так просто, — возразил Саня. — Сдержанность — качество нормального человека. Среди этой публики ее не бывает.

Он положил молоток в сторону и, сев рядом со мной, закурил.

— Здесь ведь нет нормальных людей, — сказал он. — Разве не видишь? Сумасшедший дом! Да и какая психика выдержит две-три посадки? Я не верю, что даже после первой отсидки человек может выйти с нормальной психикой. А тут РЦД [4] РЦД (блатной жаргон) — рецидивисты. , из лагерей не выходят.

Я с удивлением обнаружил под маской матерого лагерника вполне разумного человека.

— Ты кто по профессии? — спросил я его.

— Вор, — ответил Саня.

— Нет, я не о том. Быть может, у тебя есть гражданская профессия?

— А-а-а, — протянул Саня. — Я врач.

— Врач? — удивился я.

— Что, странно? — улыбнулся он. — Да, да. Врач и карманник. Это моя вторая судимость. После первой кончил институт в Ленинграде. Все время воровал. У карманников это очень редко, чтобы больше года ходил на свободе.

— Ну и большой доход был? — спросил я его.

— Дело не в доходе, — ответил Саня. — Деньги, конечно, были. Но главное, если неделю не воровал, то скучно жить становилось, невыносимо. Шел в Гостиный двор или в Пассаж и после двух часов работы выходил весь взмокший — это была нервная встряска, это была разрядка.

Какой-то мужик стал вдруг ржать, как лошадь, и плясать вокруг сундука, как сумасшедший.

— Видишь, — сказал Саня. — Ты говоришь: сдержаться. Здесь у тебя все время депрессивное состояние. Тормозные процессы резко превалируют над возбудимыми. В результате вспышки абсолютно не контролируемы. Своего рода компенсация. И это у всех, независимо от интеллекта. Вот погоди, поживешь немного — сам будешь такой же. Да-да, не удивляйся.

Я пошел к Мише в малярку. Там был сущий ад — нитрокраска издавала тошнотворный запах, кружилась голова. Миша, весь в лохмотьях, вымазанных в краске, забрасывал в сушилку сундуки на полки, там температура была 60°. Увидев меня, он закричал маляру, чтобы прекратил красить, и, схватив за ручку огромный сундук, как пушинку, швырнул его в угол и уселся, приглашая меня сесть рядом.

— Ну и силища у тебя, — сказал я.

— Это уже крохи остались, — Миша смиренно улыбнулся. — Я пришел в лагерь, весил больше 100 килограммов. Здесь есть еще ребята, которые помнят, каким я был. Я из малярки ходил раньше в трусах, босиком в котельную в сорокаградусный мороз мыться, чтобы не одевать на потное тело сменное рванье. А потом посадили в изолятор — там есть одна такая комнатка, знаешь, для самых хороших. Карцер называется. Больше суток там нельзя держать. Там пол бетонный, на нарах иней, а без одежды да без обуви — хана. — Миша махнул рукой и засмеялся. Он давал понять, что над этим можно только смеяться, понять это трудно. — Так вот, продержали меня там десять дней. Вышел я, а на следующий день снова дали, да ту же камеру. После, поверишь, целый месяц с утра, как только заводили на работу, я залезал в малярке на самую верхнюю полку и там грелся, никак не мог согреться. И потом стал худеть и терять силу. Но это я один только могу вынести, — задорно сказал он. — Обычно на десятые сутки в этой камере у людей начинает течь кровь из горла. А я вот… — он махнул рукой. — Ничего, русский народ все вытерпит. Так ему и надо. Любят его господа за терпение. Во всех книжках пишут, довольные такие: «Терпеливый русский народ». Ничего так не умеет, как терпеть.

Миша рассказал, что преследовали его за то, что он помогал некоему Солнышкину, политзаключенному, сидевшему в этом же лагере по статье 190–1. Его увезли, оказывается, за полгода до моего прибытия.

— Его звали Семен Иванович Солнышкин, — добавил Миша. — Я тебе попозже о нем расскажу. А сейчас надо сундуки таскать. Вон маляр знак делает, скопилось сундуков много.

Было одно место в рабочей зоне — жестянка, куда мы заходили посидеть немного, отойти от изнурительного стука молотков в цехе и поговорить — ведь в тюрьме, кроме разговоров, нечего делать. Там собирались блатные со всей зоны — они, как и в старые времена, не работали. Правда, давалось им это с большим трудом. Старый зэк, которого звали Леха, гнул там железо и варил для блатных чай. Был он страшно худ и немощен, даже для своих 50 с лишним лет. Кроме лагеря, Леха не знал ничего, ибо просидел, почти не выходя на свободу, всю свою сознательную жизнь. Известен он был тем, что занимался крысами. Для такого хобби лагерь — идеальное место: крысы там величиной почти с кошку, ходили они вразвалку, не спеша, даже когда в них бросали камнями. По рассказам, пару лет назад от них житья не было — обнаглели настолько, что запрыгивали к спящим в постели. Но Леха их с жилой зоны вывел — недаром был специалист. Больше всего он любил выращивать крыс-крысоедов. Он отлавливал с десяток наиболее крупных и сажал в клетку, не давая еды. Крысы начинали пожирать друг друга. Оставшихся двух-трех он выпускал, а те, выйдя на свободу, принимались пожирать своих сородичей. А Леха тем временем готовил вторую партию.

Зайдя в жестянку, я первым делом увидел клетку с крысами. Одна из них, меньшая по размеру, забралась под потолок и прижалась в угол. Леха раскалил длинный гвоздь и начал тыкать им в крысу. Та злобно фыркала, конвульсивно билась, но из угла ни за что не выходила. Зрители с ленивым любопытством наблюдали за сценой. В это время в жестянку вошел зэк по кличке Варяг. Леха просиял.

— Не хочешь ли, Варяг, чифирку попить? — угодливо залепетал он. — Я живо сейчас кипяток заделаю.

Варяг небрежно кинул ему на верстак полплиты чая и уселся на сундук. На вид ему было лет сорок, роста среднего, худощав, маленькие мутные глаза смотрели на свет Божий тоскливо и презрительно. Варяг был на особом, там зарезал несколько человек и был отправлен в тюрьму, где просидел семь лет, из них три в одиночке. Потом, при пересмотре дела, суд снял с него почему-то определение «особо опасный рецидивист», и его отправили на строгий режим. Варяг всем внушал мистический ужас. Он никогда не подымал голоса, не кричал, чтобы нагнать страху. Если кто-либо возражал ему или мешал, он просто подходил и спокойно приказывал делать что надо. И уж какие отчаянные сорвиголовы были в лагере, не боялись ни черта, ни дьявола, а когда Варяг разговаривал с ними чуть потверже, у всех была одна и та же реакция: глаза стекленели от страха и нервного напряжения, человек начинал заикаться и униженно оправдываться. Варяг, не мигая, смотрел на свою жертву тусклыми, тоскливыми глазами, глазами смерти, пока не убеждался, что человек превращается в трусливое ничтожество, и потом уходил.