Том Риис - Ориенталист

Той ночью составы с красными солдатами пересекли российско-азербайджанскую границу, за ночь продвинулись на юг, вдоль побережья, и бесшумно окружили Баку. Они привезли с собой самое страшное оружие большевиков: Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем, или, сокращенно, ЧК. Эти самые чекисты в своих знаменитых куртках-кожанках, с пистолетами-маузерами на боку в последующие пять лет уничтожили больше людей, чем царская тайная полиция за все предыдущее столетие. Вот что писал Владимир Короленко, который считался одним из самых выдающихся писателей-социалистов и который провел немалую часть своей жизни в Сибири, в царских тюрьмах: «Если бы при царской власти окружные жандармские управления получили право не только ссылать в Сибирь, но и казнить смертью, это было бы то же самое, что мы видим теперь» [56] Дневник В. Г. Короленко. 1917–1921 гг. Часть II. . Излюбленным оружием ЧК был небольшой ручной пулемет, с помощью которого они стремились уничтожить любого, кто пытался «ускользнуть».

Азербайджанское правительство быстро приняло решение, что сопротивление бесполезно, и оформило акт о капитуляции. В этом документе завоевавшие город коммунисты обязались «никак не преследовать никого из министров, членов парламента или нефтяных магнатов, и более того — предоставить им возможность свободно покинуть страну». Но не прошло и месяца после захвата Баку, как начались репрессии. Большинство нефтяных магнатов было отправлено в тюрьму (чтобы можно было получить побольше взяток от их родственников). На свободе, под неусыпным надзором, оставили тех, кто требовался для совершения экспортных операций.

В первый раз став свидетелем того, как разрушается окружавший его мир, Лев испытал страх и смятение. Во второй раз им владели скорее отвращение и гнев. Разрушительная сила нового режима уже стала легендарной, и главным ее свойством было презрение ко всему, что существовало прежде. Как было известно Льву, татаро-монголы в процессе завоевания этих регионов уничтожали людей не менее безжалостно, но, требуя от покоренных племен полного и безоговорочного подчинения, они все же впитывали какие-то элементы их культуры. Большевики же не желали считаться с прошлым: оно было этапом формирования настоящего, а дальше его следовало вышвырнуть вон, как использованную тряпку.

ЧК была центральным органом нового коммунистического правительства. Она могла арестовать любого, кто не был в состоянии представить непреложные доказательства своих «благонадежных» убеждений или же своей незаменимости для нефтяной отрасли. Лев видел своими глазами, как по улицам вели жертв очередной «чистки». Один из уводимых на казнь офицеров, узнав Льва, взмахнул рукой и показал ему на собственную шею, давая понять, что будет дальше. Размах репрессий нарастал с каждым днем. И каждый день сотни людей — банкиров, аристократов, учителей, студентов, журналистов — бросали в застенки. Главой бакинской ЧК был русский матрос, который «использовал свой опыт, приобретенный в морских переходах». Всех, кого арестовывали в Баку, перевозили лодками на небольшой остров Нарген, на котором ЧК организовала свой официальный штаб. Для экономии времени чекисты нередко расстреливали своих узников по пути на остров и выбрасывали их тела за борт. Люди вокруг пропадали бесследно, но даже близкие родственники не отваживались выяснять их судьбу. Кроме массовых арестов и расстрелов, бакинская ЧК поднимала революционный дух в Баку и другими способами. На площади напротив дома Льва регулярно организовывали зрелища в стиле средневековых аутодафе. Фигуры, изображавшие знаменитых «кровопийц», — американского и французского президентов Вудро Вильсона и Жоржа Клемансо, британского премьер-министра Дэвида Ллойд-Джорджа, торжественно сжигали под пение «Интернационала». Лев видел, как большевики снимали эти сцены на кинопленку, чтобы впоследствии показывать по всей стране. Через много лет ему даже довелось увидеть один из таких фильмов в берлинском кинотеатре. Он вспоминал, что фильм получил благожелательные отзывы в немецкой прессе — за мастерство режиссера.

Когда, в конце 1920-х годов, воспоминания Льва о зверствах большевиков были впервые опубликованы, ни он сам, ни его немецкие читатели не верили, что подобное может повториться в современной европейской стране, такой, как Германия. Однако всего через три года после издания книги «Нефть и кровь на Востоке» в Берлине после нацистского переворота начались аресты, убийства и аутодафе не меньшего размаха. Гестапо — новая тайная политическая полиция нацистов — взяла ЧК в качестве образца, и ее сотрудники рьяно изучали методы и приемы работы чекистов.

Очень скоро представители ЧК явились в дом Нусимбаумов. Они сообщили Абраму Нусимбауму: ему вынесен смертный приговор «как закоренелому преступнику и кровопийце». Правда, этот приговор будет отложен на неопределенное время, если он согласится — разумеется, находясь под соответствующим контролем, — работать на благо нефтяной отрасли, «пока из рядов пролетариата не появятся опытные преемники, продолжатели его дела». Было даже упомянуто, что существует возможность заслужить своим поведением полное прощение при условии содействия в транспортировке нефтепродуктов: большевикам на самом деле было нужно как можно скорее организовать поставки на север, в Россию. Абрам согласился работать на благо нового бакинского Совета. Когда он предстал перед новым Советом директоров нефтяной отрасли, то из преступника и кровопийцы превратился в «подозрительного, однако временно незаменимого эксплуататора», каковое понижение в ранге спасло ему жизнь.

Именно в этот период, по свидетельству Льва, к ним в дом приезжал Сталин. Лев рассказал журналисту из «Нью-Йорк геральд трибьюн» в 1934 году, что именно тогда он и начал собирать материалы для биографии Сталина. «Я часто сидел напротив него. Он обычно читал какую-то глупую книжку, в которой было написано, что вскоре произойдет мировая революция». Один раз Лев, по его словам, спросил: «Неужели им недостаточно всех убийств, которые они совершили?!» На что Сталин возразил: «Ну что еще тебе нужно? Тебе же мы сохранили жизнь!»

Непонятно, можно ли этому верить, но Лев писал Пиме: «Когда Рябой жил с нами, он мне многое рассказал о моей матери. Он к тому времени уже стал важным функционером, и он рассказал мне, как мать моя когда-то помогала ему. Мы проговорили почти всю ночь».

Если Сталин и был какое-то время «покровителем» Нусимбаумов в Баку, это продолжалось совсем недолго. Предваряя методы нацистов, большевики объявили неделю «экспроприации экспроприаторов», иными словами, призывали «пробудившийся пролетариат» вторгаться в дома «буржуев» и забирать там все, что понравится. Последним оставалось лишь молча наблюдать за происходящим. Любое противодействие означало бунт против существующей власти и каралось смертью. «Пролетарии» тащили с собой изящную мебель и ковры, пищу и алкогольные напитки, белье и самовары, а также всевозможные предметы старины. Владельцы этих вещей были обязаны по первому требованию безвозмездно отдавать все, за исключением разве что личной одежды, хотя порой приходилось расставаться и с ней. Впрочем, вспоминал Лев, действительно богатые люди, люди его круга пережили это легче, чем можно было ожидать: «Владельцам нефтяных месторождений неделя грабежа показалась невинной забавой. Те, кто потерял миллионы в результате национализации нефтяной промышленности и конфискации банков, все те, кто изо дня в день жил под угрозой быть застреленными, — неужели для них были так уж важны кухонные принадлежности или какие-нибудь тарелки? Хуже всего пришлось людям среднего класса, ведь у них отбирали последнее, хотя, если разобраться, они были не богаче хорошего квалифицированного рабочего. Многие мужья тогда покончили с собой, чувствуя себя обесчещенными, поскольку в их гаремы врывались посторонние, совершенно чужие люди. В домах среднего класса гарем — это помещение, где обитает вместе с детьми жена хозяина (обычно единственная)». В гаремах небогатых мусульманских семей хранилась самая большая ценность: шелковые простыни и наволочки, которыми пользовались только члены этой семьи. Символы домашнего уюта и женской чести, эти простыни порой поглощали львиную долю скромных доходов такой семьи. Теперь же их отбирали — «ради торжества мировой революции».