Марк Рейтман - Знаменитые эмигранты из России

Суть восторга, может, и ускользает, но что-то действительно здесь есть. Реплика из Марка Твена: «Я остановился поболтать с Гекльберри Финном» — была полна для него неизъяснимого очарования. Он даже собирался сделать эту фразу названием какой-нибудь из своих книг. Строчки из «Конца прекрасной эпохи» Бродского: «Даже стулья плетенные держатся здесь на болтах и гайках», — характеризуют время ярче, чем обнародование всей подноготной Берии», — писал Андрей Арьев, и с чем был абсолютно согласен Сергей Довлатов. Он не был формалистом и эстетом. Его замедленное письмо не просто дань формализму, а способ максимального самовыражения. Его предложения все более укорачивались — это школа более всего Хемингуэя или Шервуда Андерсона, одного из любимых его авторов. Его любимым писателем был Куприн. Сергей Довлатов вообще считал, что неприлично называть любимым писателем Достоевского или Толстого, а Куприн — это его уровень. Любимый поэт — Бродский. Любимые произведения «Хаджи-Мурат», «Капитанская дочка».

Произведения Гоголя, Толстого, Достоевского не нашли на Западе адекватных переводов. Практически непереводим на английский такой автор, как Шолохов. По образному выражению Бродского, «синтаксис Сергея Довлатова не вставляет палки в колеса переводчиков». Его легко переводить, легко и читать. Простота его произведений не имеет ничего общего с поверхностностью. Сергей Довлатов любил повторять, что в литературе сложное доступнее простого. Его произведения практически невозможно пересказать. Так же сложно определить и жанр его произведений. Критики согласились с тем, что это городской рассказ. Войнович назвал своего «Чонкина»: роман-анекдот. В каком-то смысле и довлатовские рассказы — это анекдот, но анекдот возвышенный и облагороженный. Сергей Довлатов не юморист, пародист или сатирик. Он особо подчеркивал во многих интервью, что считает себя не писателем, а рассказчиком, который хотел бы стать писателем. Рассказчик говорит о том, как живут люди; прозаик говорит о том, как должны жить люди, а писатель о том, ради чего живут люди.

Единственная цитата, выписанная Сергеем Довлатовым, стала его писательским кредо:

«Всю жизнь стремился к выработке того сдержанного непритязательного слога, при котором читатели и слушатели овладевают содержанием, сами не замечая каким способом они его усваивают»

Образ «лишнего человека» — излюбленный в русской классике. О «лишних» людях писали Пушкин, Лермонтов, Достоевский. Герои Сергея Довлатова мало что имеют общего со своими интеллектуальными тургеневскими предтечами, кроме того, что они в этом обществе никому не нужны, что они аутсайдеры этого мира. Сергею Довлатову не нужно было, как М. Горькому, выдумывать и идеализировать босяков и уголовников. В достаточном объеме типажи поставляла ему советская власть. Один из довлатовских парадоксов: благопристойное существование — опора лицемерия; незащищенная открытость дурных волеизъявлений — гарантия честности. Поэтому Сергей Довлатов с удовольствием пишет о задворках общества — городских подонках и деревенских плебеях. Сергей Довлатов вообще считал, что самые яркие персонажи в литературе — отрицательные неудавшиеся герои (Митя Карамазов). Самые тусклые — неудавшиеся положительные (Олег Кошевой).

Мои любимые произведения Сергея Довлатова — это «Зона», «Заповедник», «Иностранка», «Наши». Нравится это или нет, но уголовники, убийцы, воры, сутенеры и наркоманы — такая же неотъемлемая часть мира, как академики, балерины или художники. Вряд ли можно было сказать об этом мире что-то новое после Шаламова и Солженицына. Сергей Довлатов предлагает новое видение этой проблемы: ад не в зоне, ад— это мы сами. Герои «Зоны» живут по ту сторону добра и зла, но не как ницшеанский сверхчеловек, а как, например, кошка. Сергей Довлатов всегда вздрагивал, когда его сравнивали с Достоевским или Гоголем. Американцы вообще культурно девственная нация, но те из них, кто хорошо знает русскую литературу и историю (по дайджестам и комиксам!), приняли «Зону» благосклонно. «Сергей Довлатов пишет с первозданной энергией, его персонажи обрисованы столь же ярко, как персонажи Достоевского, но они намного смешнее и горят в более легкомысленном аду» (Виллидж Войс). Параллельно Сергея Довлатова обвиняли, правда, в том, что он вертухай и охранял А. И. Солженицына. Неважно, что к началу солженицынской отсидки Сергею Довлатову исполнилось 3 года.

«Заповедник» — самое лирическое произведение Сергея Довлатова. В Пушкинских Горах Сергей Довлатов работал накануне отъезда в США, исключенный и уволенный, откуда только было можно. Это 1977 год, а действие повести перенесено в 1971 г. Как и во многих других произведениях, рассказ ведется от имени автора, что ни в коем случае нельзя рассматривать как документальной свидетельство. Сергей Довлатов называл фактичесіше ошибки особенностью своей поэтики. Документальная фактура его рассказов — это имитация. Его лирический герой имеет столько же общего с самим Сергеем Довлатовым, сколько, к примеру, Эдичка Лимонов имеет общего с Эдуардом Совенко. В заповедник сегодня приезжают, но не только как в пушкинские, но и довлатовские места.

«Наши» — это вся современная история России через изображение жизни четырех поколений русской семьи. В русле традиций великих русских сатириков, проявляя иронию и непочтительность, характерную для его предыдущих произведений, Сергей Довлатов в «Наших» с присущей ему оригинальностью пишет групповой портрет своей семьи» (Виллидж Войс).

К слову «рассказы» Сергей Довлатов всегда добавлял: «Мои импрессионистские рассказы», поэтому его очень веселил тот факт, что американское издательство собиралось продавать повесть по разряду нон фикшен (то есть не выдуманная реальная история).

«Иностранка» посвящается одиноким русским женщинам в Америке — с любовью, грустью и надеждой. Эта повесть — неудавшаяся попытка вырваться из литературного этнического гетто. Писалась в расчете на Голливуд, но заключение контракта, увы, не состоялось.

Все люди смертны. Еще никому не удалось прожить вечно. Смерть — такая же составляющая жиз ни, как и рождение, ее иррациональный момент. Как каждый настоящий писатель, Сергей Довлатов достаточно много писал о смерти. «Жизнь коротка и печальна. Ты заметил, чем она вообще кончается». Или еще одна цитата из «Записных книжек»: «Все интересуются, что там будет после смерти. После смерти начинается — история». Сергей Довлатов считал, что о смерти писать нужно, но писать грамотно, без стилистических ошибок, писать с юмором, но без самолюбования.

Он включил в «Соло на ИБМ» цитаты из нью-йоркской газеты «Новое русское слово»: «…K счастью, из 300 человек, летевших этим рейсом, погибло 12». Траурное извещение: «Преждевременная кончина Г. Л.». Есть у него и более зловещие записи: «Возраст у меня такой, что, покупая обувь, я каждый раз задумываюсь: «Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?» Человек умирает только тогда, когда чувствует, что он может уйти. Уход Сергея Довлатова окрашен в какие-то полумистические тона. К своему 50-летию Сергей Довлатов хотел издать малое собрание сочинений. Он хотел назвать эту книгу «Рассказы». Сослуживцы по радио «Свобода» отговаривали и острили, дескать, так называют только посмертные издания. Вот запечатанный конверт над его рабочим столом в нью-йоркской квартире с надписью: «Вскрыть после моей смерти». Из окна этой же квартиры в Квинсе видно кладбище «Маунт Хеброн», где он и обрел свое последнее пристанище. И последнюю свою ночь, в последнем своем довлатовском «зигзаге», когда то ли первая половина еврейского набора хромосом спаивала вторую половину: русскую душу и тело, то ли наоборот, он оказался не дома. Стал задыхаться, умирать. «Столь кошмарного конца — в удушливый летний день в машине «скорой помощи» в Бруклине с хлынувшей горлом кровью и двумя пуэрториканскими придурками в качестве санитаров — он бы сам никогда не написал: не потому, что не предвидел, но потому, что питал неприязнь к чересчур сильным эффектам».