Труди Биргер - Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)

Те, кто мог себе это позволить, нанимали у литовцев телеги и фургоны за большие деньги. Наша семья тоже наняла тележку. Мы собрали в кучу все, что смогли унести с собой, и покатили это по улицам под палящим солнцем. Бедняки все свое имущество уносили в руках. Дети, которые едва могли ходить сами, волокли то, что могли. Бессердечные немецкие солдаты кричали и подгоняли нас. Было жарко. Полные ужаса, обливаясь потом и задыхаясь под тяжестью груза, мы пересекли реку по широкому бетонному мосту. Мы все — больные и здоровые, старые и молодые. Матери несли своих детей на руках. Я вспомнила исход из Египта, когда тысячи евреев вот так же переправлялись через Красное море, неся свои пожитки на себе. Но теперь мы шли не к свободе, а в рабство, гораздо более страшное, чем египетский плен.

Попав в гетто, мы увидели еще один мост, который мы должны были миновать; это был узкий деревянный мост, который немцы заставили построить евреев. Я всегда воспринимала мосты как символ надежды, как нечто, соединяющее части целого, помогающее людям быть вместе.

Там и тут стены Слободки были заляпаны ярко-красными пятнами. Мне это понравилось — красный цвет был моим любимым. Помню, как я попыталась поделиться своей радостью с родителями: «Смотрите, как красиво разрисовано», — сказала я. У них не хватило мужества сказать мне, что это была человеческая кровь.

Мое детство кончилось 15 августа 1941 года, когда нацисты обнесли все гетто проволочным ограждением. Все время, пока мы заполняли пространство гетто, повсюду стояли немецкие солдаты, выкрикивавшие угрозы через громкоговорители и требовавшие, чтобы мы двигались быстрее. Никто из нас не рискнул открыть рот, чтобы выразить свой протест и даже просто спросить что-то. В любой момент вместо ответа мог раздаться выстрел. До сих пор, когда, проходя по улице, я слышу голос, доносящийся из громкоговорителя, я цепенею от страха.

Так мы стали заключенными. Нам запрещено было покидать гетто. Вне зависимости от численности семьи нам полагалась для жилья одна комната. Мы оказались отрезаны от остального мира, лишены контактов с другими еврейскими общинами; мы остались абсолютно без всякой защиты. Не существовало беспристрастных судов или независимого правительства, к которым можно было бы обратиться. Не обладали мы равным образом никакой политической силой, как и доступом к тому, что сегодня называют масс-медиа. Нас окружали немецкие войска и местное население, которое уже доказало свою жестокость по отношению к евреям.

Поскольку я все же была ребенком, то не ручаюсь за точность и полноту передачи всей картины происходившего. Я помню, что тогда быстро поняла, что жизнь стала чрезвычайно опасной, что я навсегда потеряла свободу передвижения, возможность уходить и приходить по своему желанию, и это причиняло мне сильную боль.

Район Слободки, который наци превратили в гетто, был хорошо известен как мощный центр еврейского ортодоксального образования. Здесь было много йешив, включая всемирно известную Слободчанскую йешиву; это был один из крупнейших учебных центров еврейского мира, славившийся своими культурными, научными и нравственными традициями. Здесь, в йешивах, жили учителя, раввины и другие ультраортодоксальные евреи, желавшие постоянно находиться в атмосфере благочестия и святости.

В конце июня, перед тем как загнать нас в Слободку, немцы позволили литовцам устроить там кровавую бойню: разграбить синагоги и уничтожить свитки Торы, умертвив при этом более тысячи евреев, в основном раввинов и студентов вместе с их семьями. Это их кровь растеклась красными пятнами на стенах домов местечка.

После того, как ортодоксальное население Слободки было истреблено, их домов все равно не хватало для евреев из Ковно. И тогда нееврейское население Слободки, проживавшее в убогих общественных зданиях, было в свою очередь выселено, чтобы евреи могли занять их жилье; каждая еврейская семья получила одну комнату в общежитии, где прежде проживали рабочие.

Нам тоже пришлось разместиться в такой отдельной комнате размером три на четыре метра, в которой не было ничего, кроме четырех кроватей и уборной. Снаружи, в конце коридора, находились маленькая кухня и душ. За исключением трех дней, проведенных в леднике, мы еще никогда не жили в подобной тесноте. Тем не менее, я помню чувство радости — ведь мы снова вместе. Нас выгнали из нашего дома, и мы тащились по улицам, не представляя себе, что нас ждет; более того, увидим ли мы заход солнца этим вечером? А сейчас у нас, так или иначе, было жилье. Это была крошечная комната, но в ней были стены и дверь.

Когда немцы приказали нам покинуть наши жилища в Ковно и перебраться в гетто, они распорядились, чтобы мы забрали с собою все наши деньги и ценности. Пытаясь угадать, что ожидает их в будущем, мои родители сочли это добрым знаком. Им показалось логичным предположение, что немцы просто пытаются организовать для нас новую жизнь — не такую, конечно, какая была перед советской оккупацией, и даже не такую, которая была в короткий период при немцах до того, как нас отправили в гетто (то был период, когда мы обязаны были носить желтые звезды и сносить все виды произвола и дискриминации) — но, тем не менее, нормальную жизнь. И если немцы хотят нас просто убить — зачем (рассуждали мои родители), зачем им нужно, чтобы мы брали все ценности с собой?

Я вспоминаю наши сборы перед тем, как двинуться в путь. Наша семья успокоилась, сравнивая настоящее с тем, что было во Франкфурте и Мемеле. Но пока что нам предстоял выбор: надо было решить, что мы берем, а что оставляем. У нас было из чего выбирать. Многое из того, что нас окружало: мебель, ковры, антиквариат мы неминуемо должны были оставить, также и одежду, которой было слишком много или которая была слишком шикарной, чтобы брать ее с собой — элегантные платья моей матери, отлично сшитые костюмы отца, мои собственные праздничные платья и модную кожаную обувь. Мне было горько прощаться с куклами и книжками, с миленькими юбками и кофточками, которых мне не суждено было больше носить.

Моя мать упаковывала все свои украшения; они представляли собой не такое уж бесценное сокровище, но она ими очень дорожила — это были подарки отца, которые он делал ей при каких-то особенных обстоятельствах на протяжении всей их совместной жизни: несколько золотых колец и браслетов, одно или два ожерелья из драгоценных камней, пара жемчужных сережек. Она доставала их одно за другим и бережно укладывала в шкатулку. Туда же отец добавил свои золотые часы на цепочке, несколько булавок для галстука, запонки для манжет, зажимы и пару перстней.

Они допускали, что им, возможно, придется обменять все эти вещи на еду. Будущее было так неопределенно. Сколько буханок хлеба могла принести мать, отдав свое обручальное кольцо? На сколько десятков яиц могла потянуть брошь с камеей? Во всяком случае, наличие драгоценностей оставляло нашей семье некое подобие надежды на выживание. Мы взяли все, что могли, и погрузили на небольшую тележку.