Труди Биргер - Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)

Даже забывшись во сне, я продолжала думать о нем, я представляла отца на небесах, и вдруг услышала голос, который возвестил мне, что мы с матерью уцелеем в этом аду только потому, что он был праведником. Я погрузилась в счастливые грезы: мне виделось, что мы живем в райском месте, которое называется Израиль, где земля истекает молоком и медом, где у меня красивый муж и куча детишек, с которыми я играю на пляже под горячим солнцем, и волны выбегают на песок.

Но вечером оказалось, что мои молитвы не дошли по назначению. Воспаление в ране обострилось, отек увеличивался и краснота по ноге полезла выше, поднялась температура. Мама впала в отчаяние, ее знание медицины ограничивались курсом первой помощи, который ей преподал брат Якоб, остальные женщины в лагере знали еще меньше. Тогда она решила испробовать радикальное средство. В железную банку насыпали песок и прокалили на огне, затем мама высыпала песок на рану, надеясь, что он продезинфицирует ее и вытянет гной. Эта процедура добавила мне страданий, часть гноя все-таки вышла, но инфекцию победить не удалось.

На следующий день температура стала еще выше, я плакала и кричала от боли, никого не стесняясь. Мне уже казалось, что началось заражение крови, и потому стало все равно, умру я от него или меня пристрелит охрана. Я чувствовала себя ничтожным, никому не нужным существом. Я совсем забыла еще об одном варианте своей судьбы, который как раз и реализовался. К нам в шалаш пришел комендант лагеря с тремя капо. Они внимательно меня осмотрели и единодушно вынесли свой приговор: «Она безнадежна. Завтра мы пошлем ее в госпиталь».

Я не поверила своим ушам: здесь, в лагере, слова «отправить в госпиталь» означали газовую камеру. Это показалось мне ужасным. И даже не то, что я сама умру, а то, что я навсегда расстанусь с мамой. Именно это представлялось мне самой ужасной потерей. Я не хотела расстраивать маму и решила ей ничего не говорить; я надеялась, что нацисты отделаются от меня, когда все будут на работе — мама вернется, а меня уже нет, и она не догадается, что со мной случилось на самом деле, но у меня не хватило мужества расстаться с ней, не попрощавшись. Вечером, когда мама после работы лежала рядом со мной на подстилке, я сказала ей, что меня посылают в Штуттгоф. Мама ничего мне не сказала, а только громко застонала в ответ. Я поспешила ее утешить, я говорила, что меня отправляют на лечение, и вернусь обратно, когда поправлюсь.

Мы обе понимали, что это не так. Всю ночь мама обнимала меня, а утром решила разделить со мной страшную участь: «Пошлите и меня в Штуттгоф вместе с дочерью! — крикнула она капо. — Я тоже очень больна и не могу работать!» Капо было совершенно наплевать на нее: старухой больше, старухой меньше — какая разница? — и велел матери выйти из строя. «Марш на станцию, еврейские свиньи!» — приказал он.

До станции от лагеря было километра два, а я не могла сдвинуться с места. Я сделала шаг и упала. Охранник свирепо пнул меня ногой и заорал: «А ну, вставай, грязная сучка!» Мама помогла мне подняться. «Тащи ее!», — приказал охранник. Я обхватила маму за плечи, она поддерживала меня за пояс, но и вместе у нас ничего не получилось, — она была слишком слаба. Охранник сообразил, что орать на нас бесполезно, и замолчал, он задумался, что ему теперь с нами делать, потому что приказ отконвоировать нас на станцию он получил, а конкретного указания, как это сделать, ему не дали. Мы стояли в нескольких шагах от лагеря — две странных фигурки в лохмотьях, прижавшиеся друг к другу: изможденная старуха и маленькая девочка-подросток на одной ноге, такая худая, что ее может унести ветер, и охранник — сытый, молодой, здоровый головорез в чистой теплой форменной одежде с хлыстом в руке и винтовкой за плечами. Был серый холодный день. В поле уже белел снег. Вдалеке можно было разглядеть станцию и вагоны. Нам нужно во что бы то ни стало добраться туда до отправления поезда, иначе любая канава у дороги может стать нам могилой. Охранник все сильней раздражался, у него уже от нетерпенья подрагивали руки, в любой момент он мог пристрелить нас или просто забить до смерти. Я уже видела наши тощие трупы, которые обгладывают одичавшие собаки. Меня трясло от высокой температуры, нога сильно болела. Я подумала, что если смерть меня мгновенно избавит от боли, то пусть придет смерть, но тут же спохватилась: а что тогда будет с мамой?

Нас спасла какая-то молодая женщина из нашего лагеря. Она вызвалась помочь нам, хотя у самой сил было не больше, чем у нас. Она знала, что, если мы упадем по дороге, ее пристрелят вместе с нами, или, если доберемся, могут затолкать в тот же вагон и отправить в Штуттгоф, чтобы не вести обратно, но все-таки она пришла нам на помощь. Мы с мамой ей обязаны жизнью, а я, к сожалению, не могу даже вспомнить ее имени.

Я повисла у них на плечах, и мы тронулись в путь. Мне приходилось прыгать на одной ноге несмотря на страшную боль при каждом движении. Охранник шел сзади и лениво подгонял нас то руганью, то пинками. Ему казалось, что мы движемся слишком медленно. Я была настоящим, обтянутым кожей скелетиком, но ни у мамы, ни у этой безымянной женщины не хватало сил, чтобы поддерживать меня. Они тяжело дышали, стонали и буквально волокли меня по промерзшей земле. Мне было их очень жаль и себя тоже. Я вся была охвачена болью до последней клеточки, мне было так трудно держать свою больную ногу на весу, чтобы она не цеплялась за дорогу, потому что, даже если она задевала сухую траву, я просто корчилась от боли. Мои руки тоже немилосердно болели так, будто их выворачивали из суставов. Я тихо стонала, боясь вскрикнуть, я боялась, что охранник может тогда окончательно рассердиться и пристрелит нас на месте, всех троих. Не могу сказать, сколько длилась эта пытка, но до станции мы, в конце концов, добрались.

На платформе мы увидели группу больных, которые дожидались поезда, и всего одного охранника. Эти люди так же, как и я, уже не могли работать, они были настолько обессилены, что у них на лицах читалось полное безразличие к судьбе; им, похоже, было уже все равно, что с ними сделают. Когда охранник всем разрешил сидеть, они даже не пошевелились. Наш конвоир пихнул нас в эту толпу и, повернувшись, отправился в обратный путь, прихватив с собой нашу безымянную спасительницу. Больше мы ее никогда не видели.

В полной тишине мы ожидали поезда. Руки ныли, болела нога, я была голодна, мне хотелось пить, у меня сжималось сердце, когда я глядела на мою маму, — она сидела, уронив голову на грудь. Я погладила ее огрубевшей рукой, а она мне в ответ только кивнула, у нее не было сил даже посмотреть на меня, но, как я поняла, она счастлива, что мы вместе, что мы живы.

Наконец пришел поезд из нескольких вагонов для скота. Нас втолкнули в вагон и задвинули дверь. На этот раз он оказался почти пустым, и мы повалились на грязную солому. Ни у кого не было сил даже пошевелиться. О том, чтобы дать нам на дорогу воды и хлеба, нацисты не позаботились. Наш поезд двигался с частыми остановками. Иногда стояли по нескольку часов на одном месте. Время от времени двери открывались и к нам подсаживали новых больных. На одной из станций в наш вагон втолкнули Ханну и ее мать. Они работали в другом лагере, и, когда ее мать обессилела совсем, Ханна вызвалась разделить с ней участь в Штуттгофе. Она очень расстроилась, когда увидела, что у меня с ногой, но помочь тоже ничем не могла.