Труди Биргер - Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)

— А теперь идем.

Я не стала дожидаться ее вопроса — куда. Не время было пускаться в объяснения. Я крепко зажала ее руку в своей. Если сказать честно, у меня не было четкого плана. Я знала только, что каким-то образом мы должны вернуться обратно, пройти через ограждение и оказаться на другой половине лагеря как можно дальше от обреченных на смерть: там, на другой половине, оставалась хоть какая-то надежда остаться в живых. Что мы теряли? И сколько можно было страдать еще?

Я потащила мать за руку, направляясь к границе бараков, из-за которых можно было выглянуть и понять, что происходит вокруг. Селекция все продолжалась. Новые жертвы пополняли списки живых и мертвых. Все так же грудились в длинной очереди женщины, медленно приближаясь к высокому симпатичному врачу в гестаповской форме. Он глядел на них и посылал туда, куда полагал, правильным, сдержанным движением руки. Налево. Направо. Налево. Направо. Затем капо и охранники довершали их судьбы. В колонну. В крематорий. На тех, кому суждено было остаться для принудительных работ, охранники обращали основное внимание — следовало навести «Ordnung», порядок, убедиться, что они стоят по шесть в ряд, а потому на тех, кто был отправлен «налево» и оказался по другую сторону заграждения, — на тех, кто был приговорен к смерти, они уже почти не обращали внимания. Они даже повернулись к ним спиной — как если бы их уже не существовало.

Время от времени большая группа женщин протискивалась в ворота к баракам смерти, вызывая общую суматоху. Я продвигалась вперед вместе с матерью, стараясь ничем не выделяться среди остальных. Так мы оказались почти вплотную к колючей проволоке заграждения, где я и остановилась в ожидании того момента, когда очередную партию несчастных загонят на нашу сторону. Я видела, что в этот момент существует возможность смешаться с толпой и прибиться к тем, кто еще только ожидает селекции — эта возможность существовала лишь потому, что никому из охранников не приходила в голову мысль о том, что кто-то попытается пройти селекцию дважды. Женщина, стоявшая в очереди и наблюдавшая за тем, что я проделала, назвала меня «чудом». И я преисполнилась верой в удачу. Мой план должен был сработать!

И вот новая группа женщин столпилась в проходе. Я снова двинулась вперед, волоча за собою мать.

— Куда ты меня тащишь? — спросила она меня, едва не переходя на крик.

— На другую сторону.

— Нет! Оставь меня. Оставь меня здесь. Дай мне умереть… Иди сама… иди!

И она сделала попытку вырваться. Но я держала ее руку крепко, и ничего у нее не вышло. При этом я не выпускала из поля зрения зону, где все еще шла селекция. Охранники были заняты своей обычной работой — гнали толпу обреченных к воротам, на нашу сторону.

— Сейчас! Следуй за мной!

Я вместе с матерью рванулась к воротам и, воспользовавшись замешательством толпы обреченных на смерть, мгновенно смешалась с женщинами, стоявшими в очереди на селекцию, и пока мы стояли вместе со всеми, никакая сила не могла отличить нас от остальных: мы не имели никаких индивидуальных признаков. Ведь мы никуда не убегали, правда? С чего бы это вдруг кто-то кинулся нас ловить?

Теперь нам снова предстояло предстать перед доктором. Как бились наши сердца! Даже притом, что подобное испытывал каждый. Пошлет ли нас доктор обеих направо, к живым, на этот раз? Или узнает нас и прикажет пристрелить на месте? Или просто накажет тем, что пошлет нас вдвоем «налево»? Ведь у него был такой острый взгляд! Такой внимательный. Вспомнит ли, что мы уже проходили здесь однажды? Поймет ли, что мы пытаемся сделать?

Ужасно было сознавать, что твоя жизнь зависит от простой прихоти одного человека. Но это время от времени происходило со мной с самого раннего детства…

По воскресеньям во Франкфурте, когда прислуга и гувернантка отдыхали, мы были предоставлены самим себе. И если погода позволяла, отец вывозил нас за город в нашем сверкающем черном «Мерседесе». Это был Таунус — живописное место среди холмов, признанное место отдыха. И каждый уик-энд почтенные горожане Франкфурта любили отдыхать здесь в многочисленных ресторанчиках. Но у нас была привычка устраивать по воскресеньям пикник. Отец находил тихое место с мягкой травой в тени от деревьев и останавливал нашу машину. Затем мы доставали из машины огромную корзину с кошерной едой и питьем. Мать расстилала на траве белую выглаженную скатерть, и мы садились вокруг. Все было опрятно и безупречно. Мы ели на бумажной посуде высочайшего качества — ее производила фабрика, принадлежащая моему отцу. Мама была одета в спортивную одежду, на ногах ее были туфли на низком каблуке; отец тоже был одет по-летнему и в серой английской фетровой шляпе. Пикник это был не пикник — мы, дети, должны были вести себя, как на званом обеде. Однажды, чтобы побаловать меня, отец спросил:

— Труди, по какой дороге ты хотела бы вернуться?

Я попросила его поехать обратно кружным путем по очень живописной дороге, что он и сделал. Вскоре после того, как мы миновали так понравившиеся мне домики фермеров с лоснящимися, ухоженными коровами на лугу, нас остановили солдаты, высыпавшие из грузовика, и под стволами винтовок заставили нас выйти на обочину. Это случилось вскоре после того, как нацисты пришли к власти. Мне было тогда шесть.

Мы с братом стояли, вцепившись в материнскую юбку, и слышали, как высокомерно и нагло нацисты разговаривают с моим отцом, как они его унижают. Он больше не был процветающим и уважаемым промышленником, он был для них просто «грязным евреем», а не высокообразованным и красноречивым гражданином, известным всему Франкфурту. «Грязный еврей». Любой болван в армейской форме мог избить его или даже убить, если бы ему этого захотелось. Один из солдат так и решил: «Прикончить этого грязного еврея! — закричал он. — Это приказ!», — и стволы ружей оказались направлены на нас. Я была уверена, что нам пришел конец.

Я уже слышала отчетливо звуки летящих в нас пуль. Вцепившись в маму, я закричала. Отец сделал шаг и встал между солдатами и нами, как если бы он и вправду думал, что своим телом сможет защитить нас от пуль. Мы все дрожали от ужаса; глядя на нас, солдаты веселились от души. Для них это был спектакль. «Ты только послушай, что эти грязные еврейские свиньи бормочут…» — говорили они.

В конце концов один из них произнес: «А, пусть убираются!» Может быть, это был сержант, я не помню, но я навсегда запомнила то, как он сказал это. Не добродушно, даже не милостиво, а с таким презрением, словно мы недостойны были даже пули. Солдаты забрались обратно в грузовик и отбыли, хохоча во все горло. Я запомнила этот день на всю жизнь. Чувство облегчения, что мы спаслись, не в силах было стереть из памяти ужас от возможной расправы. После этого случая моя жизнь уже никогда не была такой, как прежде.