Виталий Радченко - Байки деда Игната

Вот, дрогнув, поднимается умная «рука» семафора, народ на перроне оживляется, все поворачивают любопытные головы к подходящему чуду техники. В красной фуражке появляется начальник станции, раздается первый удар в сияющий золотом колокол, означавший, что его величество ПОЕЗД прибыл! Постукивая на рельсовых стыках, посапывая паром и отдавая теплом, продвигается, замедляя ход, паровоз. В открытых дверях, словно часовые у знамени, стоят проводники-кондуктора, в темно-синих мундирах с серебряными молоточками на петлицах, в руках — свернутые в трубочку флажки. Плавно притормозив, поезд останавливается. Плавность остановки всегда отмечалась присутствующими как свидетельство мастерства машиниста, ему тут же давали оценку.

Дядько Спиридон любовался паровозом, его замысловато-умными деталями, особенно тягами, равномерно передающими усилия на все колеса, и прикидывал, не приспособить ли нечто подобное к колесам своей гарбы, но не верилось, что дополнительные приспособления облегчат ее ход…

А там, чем черт не шутит, если внутри колеса прикрутить груз, то, идя с верхней точки, он, вероятно, будет-таки придавать колесу легкость, пусть малую… Да, но, чтобы поднять это грузило наверх, соображал Спиридон, колесу придется дополнительно тужиться. А если такие грузила распределить на колесах по-разному, тогда одно колесо будет напрягаться, а другое облегчаться. Но в целом оно будет одно и тоже…

Своими сомнениями он как-то поделился с немного знакомым машинистом, но тот, не уловив до конца задумку, сказал, что паровоз — это одно, а гарба — это совсем другое, с чем Спиридон вполне согласился. Но сомнения остались: колеса — они все равно колеса, куда их не приткни…

Этот машинист по фамилии Шахрай потом дюже проштрафился. Однажды на Пасху его внеочередь поставили на паровоз, а у него на тот день назначалось великое гостевание. Начальник депо сказал, что мол, ерунда, смотаешься до Крымской и обратно, всего ничего — туда и обратно…

— Эгешь, — сказал тот Шахрай, — значит, «туда и обратно»? Ну, тоди я вам зроблю «туда и обратно»! И — «пошел Серко рвать!». «Зробыв», что называется: помчался до Крымской безостановочно. На первых станциях очень удивились, что поезд, чуть замедлив ход, не останавливаясь, прошел дальше, а на следующих поняли, что шалопай-машинист «съехал с глузду», то есть тронулся умом, и по телеграфу сообщили по всей линии, чтобы освободили для него пути. Так и домчался он до Крымской, все одно, как экспресс. Там его, Шахрая, с поезда сняли, пассажиров пересадили в другие вагоны и развезли по домам. Машиниста хотели отдать под суд, но как-то выкрутился (может, «подмазал» кому надо, на то он и машинист). Кончилось тем, что его просто прогнали с железной дороги, и он затерялся в людской круговерти. К другим машинистам дядько Спиридон со своими задумками не подходил. Сам их вымозговывал, сам и отвергал…

Поезда в те времена на станциях стояли подолгу — шла загрузка-сгрузка почты, вдоль вагонов пробегали смазчики, рабочие с длинными молотками простукивали оси и другие подвагонные детали. Часть пассажиров сходила на «дебаркадер». Они покупали фрукты, арбузы, вареную кукурузу — пассажир во все времена имел склонность к еде, на какое бы расстояние не ехал. Дед Игнат вообще считал это свойство главным у пассажира — наряду с постоянной спешкой и способностью все равно всегда опаздывать…

По толпе шустрили продавцы газет, настырно навязывая свой товар, в закутке мостилась цыганка-гадалка, карий глаз, минуй нас... Тут же случался бандурист, чаще всего — слепой старец с поводырем. Гадалка обещала рассказать «всю правду — что было, что будет», если ей, конечно, «позолотить» ручку. Бандурист, наоборот, вещал, что правды на этом свете «никогда не было, да, вероятно, и не будет»…

Дед Игнат считал, что и гадалка, и седой бандурист — оба правы, потому что правда у них разная. «Цыганская» правда о том, что «было и будет», и правда-справедливость мудрого старцанищего. Его правды нету, не было и не будет… О чем оставалось только «жалкувать». Лучше сбрехнул бы по-святому, все было бы легче…

В стороне, отстраненно наблюдая за толпой, стояла «чистая» публика — учителя и прочие…

Но вот сквозь толпу проходил начальник станции, раздавался второй удар колокола, а потом и третий. Последние пассажиры заскакивали в вагоны, причем кто-то из них непременно зависал на поручнях. Раздавался свисток сюрчок старшего кондуктора, поезд с торжественной медлительностью отплывал от перрона. Отплывал плавно, без толчков, что также отмечалось присутствующими: «Ах, какой молодец, этот машинист!». В общем, какой Савва, такая ему и слава.

Пропуская мимо себя чистенькие, по-своему праздничные вагоны, собравшиеся дружно махали руками, желая пассажирам счастливой дороги… Поезд набирал скорость и все отдалялся от вокзала, пока, наконец, не исчезал за поворотом. Народ, заметно погрустнев и повздыхав, как будто навсегда расставшись с чем-то родным и близким, медленно расходился, растворяясь в буднях монотонного станичного бытия…

Дядько Спиридон, как бы оставшись без дела, запрягал лошадей и заезжал на старое подворье, к племяннику, то есть к нашему деду Игнату. Погонять чаи, оценить новости, поболтать-покалякать по-родственному. Здесь его ждали: услышав паровозный гудок, разжигали самовар, если угли горели неохотно, на трубу надевали старый сапог и им, словно мехом, раздували огненное тление до нужного градуса — иначе бы самовар не успел бы к дядькиному приезду, и то был бы непорядок.

Дядько Спиридон, сильно постаревший, но еще бодрый и по-прежнему напичканный разного рода интересами и мыслями, степенно располагался за столом, придвигал к себе чашку, налитую хозяйкой. Чай пил с блюдечка, вприкуску. Хвалил: дескать, чай пить да дурня бить — нет дела приятнее… Неторопливо вел беседу. И рассказав, как встречал-провожал сегодня поезд, обычно сводил разговор к аэроплану, хотел понять, почему эта диковина поднимается в воздух и — летит?..

С паровозом было как бы правильно — дядько примерно знал, как работает паровая машина, «паровики» тогда во всю крутили молотилки, и он считал вполне естественным, что, приспособив колеса вместо маховика, можно ехать… А тем более, если подложить под тяжелый («важный») паровик крепкие слеги-рельсы. Неудобно, конечно, кататься только по этим слегам, а не везде, где тебе надо, но все же. Об автомобилях он, разумеется, знал, слышал и от племянника и от других станичников, бывавших в Петербурге и видевших первые машины этого рода.

— Так тож для начальства, — отмахивался он, — безконная гарба, что туды покладешь, а вагон вона не потягнет. Не в том сила, что кобыла сива, а в том, что воз тянет! Пароход тоже уму его был постижим — колесо шлепает по воде наподобие весел. Ну, а если пароход винтовой, то чего тут удивительного: винт, как плотничий бурав, ввинчивался в воду, или вывинчивался из нее, и толкал судно — как пробку, допустим, тот же штопор. Но почему аэроплан («самолетами» их тогда не звали) с тем же винтом не только «ввинчивается» в воздух, но и поднимается вверх? Не-е, считал он, тут без нечистой силы не обо-шлось…