Виталий Радченко - Байки деда Игната

Муха оказалась действительно не причем — казака того похоронили, как и предсказал Хмурый, а по пластунам пошла безысходная грусть, если не сказать, пагубная душевная Нудьга-печаль — все вдруг почувствовали, что живут они на этом свете временно, дюже временно, а судьба их находится в чьих-то руках, и тебе, грешнику, остается только смиренно ждать, вот-вот она откроется… И когда в ближайшую неделю другую сотня производила разведку боем, то единственным убитым в ней оказался Хмурый — несколько пуль прошили его, как можно было судить, единовременно, и все из тыла — пластуны, не сговариваясь, всадили их в осточер тевшего провидца, как только поступила команда открыть огонь по противнику…

И как говорил племянник, никто не жалел убиенного, и никто не раскаивался, всем стало как-то легче, привычнее… Все знали, что идет война, кто-то погибнет, на то она и война. Но вот кто — когда, этого знать не нужно. И даже вредно, ибо мешает обыденному, свычному ходу каждодневного бытия.

— А вот как вдуматься, — вздыхал дед Игнат, — то у того Хмурого было нечто от святого, да только людям оно было ни к чему… И дед Игнат полусерьезно, полушутливо заканчивал разговор о происхождении человека рассуждением, что скорее не люди произошли от обезьян, а наоборот… Созданные по образцу и подобию, люди-человеки помаленьку вырождаются, дичают, звереют. Сначала душевно, теряют совесть, стыд, а затем и внешне. Есть же в горах дикие люди, волосатые, и есть которые с хвостиками. От них недалеко уже и до обезьян… Да и к старости мало кто из людей улучшается, большинство превращается в черти что… Какие деточки-ангелочки, молодята-ангелята! А старые! Глядишь, идет тебе навстречу, ну обезьяна обезьяной! И Господь потихоньку их прибирает, а то если задержатся подольше, станут страшнее тех чертей…

— Я так думаю, — говорил дед, — что та контора… ну, что на небе… — Небесная канцелярия! — Эгэш… Так вот она и работает без брака, и коль нам покажется, что что-то не так, а то и вовсе горько и несправедливо, так может, было б еще горше, еще хуже. Это и есть милость Господня, что было б еще хуже… Ну, а муха в камне, так то не чудо… у каждого из нас внутри сидит своя муха, а то, глядишь, так и оса. Только не каждый про то знает… да и не хочет про то знать…

Чего не любил дед Игнат, так это пьянства, да и пьяных тоже. Нет, он не был абсолютным трезвенником — горилку ценил, но в разумной «плепорции» и в разумной компании. Больших хмельных сборищ недолюбливал, а уж в старых годах на всяких свадьбах, поминках, старался не участвовать, а если «отнекнуться» не удавалось, то вовремя смывался с них. И не было случая, чтобы он возвратился «до дому, до хаты» не то что без шапки, а даже на нетвердых ногах — потому как знал меру, и если пил, то для удовольствия, а не для похвальбы, или как часто бывает — «за компанию».

Уважал тех, кто, говоря попросту, умел по-деловому исполнять это пьяное дело, то есть опрокидывать стопку, не кривясь и не смущая собравшихся благонамеренными словами о вреде хмельного зелья, и не хлобыстал его до безумия, умел вовремя остановиться. Помнил, что по общему понятию, горилку не пьет «людина хвора» или же «подлюка»…

С усмешливым уважением вспоминал о необъяснимой способности дядька Микиты Хвоменка пить хмельную отраву не хмелея, пить ее без меры и определенного конца — пить, «як гуси воду». То был особый случай, особая способность, если не сказать — талант, данный тому Миките от Бога. Как, скажем, кого-то Господь наградил необыкновенной силой, или, допустим, необычайной хитростью, в общем, чем-то не только оригинальным или, в значительной степени, но — полезным. К примеру, умение двоюродного племянника Тимохи шевелить правым ухом он за талант не считал: какая польза от такой, прости Господи, способности?

Рассказывая о необычайном таланте дядьки Хвоменка, дед Игнат непременно вспоминал медвежонка по имени «Мышко», которого дядько Микита приучить пить вино, поначалу сладкое, а потом и горькое. Забавно было поглядеть на хмельного «медведика», потешиться его выходками. Так вот, Мышко точно определял свой конечный порцион, сверх которого ни за что не «потреблял», как бы его не ласкали, наливая самые соблазнительные наливки и настойки, медовухи. Медвежонок по достижении одному ему известного предела презрительно фыркал, мотал своей большой головой и отправлялся спать в сараюху на задах хвоменковского база.

— Ведмедь — животина природна, — говаривал дед Игнат, — и потому знал, что почем, и сверх того не позволял… Не то, что иной наш брат, особливо из молодых… Привез как-то дядько Хвоменко из города родича, какого-то дальнего, как у нас говорят, «через дорогу навприсядку», не то троюродного племянника, не то четвероюродного внука Ванька. И был тот Ванёк фельдшером — прапорщиком военного времени. Он хорошо воевал на турецком фронте, был определен в военно-фельдшерскую школу, и вышел оттуда «прапором», чем очень гордился, не хуже, чем дядько Хвоменко своим гильдейством: «я теперь, мол, пан, и жить должен по-благородному», или, напоминал дед Игнат присказку: «Отчини, жинка, поширше двери, я по-паньски плюну!».

Оно все ничего, ну пусть прапорщик, пусть уже немножко пан, и все такое, да только тот фельдшер больно уж был привержен к хмельному питию, и меры той самой не ведал, не знал. Дядько Хвоменко и встретил его в каком-то катеринодарском духане, где тот обмывал ненароком подвернувшийся отпуск. Чарочка за чарочкой, и наш «гильдейский дядько» выяснил, что Ванько ему родич и пригласил к себе в станицу погостить, на что тот фельдшер-прапорщик и согласился, имея в виду, что погулять-попировать надурницу у неожиданно свалившегося на него родича будет куда дешевле, чем, допустим, в городских кабаках-духанах.

Дядько же имел на него далеко идущие виды: родич был фельдшером, почти что «дохтуром», и Хвоменко решил, что он сможет помочь ему «облаштувать» (осуществить) задумку-забаву «душевного» свойства. Дело в том, что он, тот наш дядько, носился тогда с затеей вставить медвежонку золотой клык — мало того, что Мышко горилку пьет, как заправский казак, так у него, как у того же, допустим, статского советника, или какого ни то асессора зуб из червонного золота! А?! То-то, знай наших…

Однако прапор Ванько, осмотрев медвежонка, сказал, что во-первых, это дело непростое, не то, что вставить зуб, пусть даже золотой, допустим, в борону, а во-вторых, медвежонку, поскольку он растет, зуб тот придется менять через каждые полгода, так что лучше погодить, пока Мышко не придет в должную зрелость, и тогда, в чем делов-то! — он, прапор, организует все в лучшем виде. Хвоменко, при недолгом размышлении, принял его доводы к сведению, а пока стал регулярно бражничать с тем родичем и медвежонком, бдительно следя, как он, медвежонок, продвигается в зрелое состояние, и коль скоро его можно будет украсить золотой пастью…