Николай Почивалин - Роман по заказу

Результаты успешно закончившихся телефонных переговоров директор торга обсуждает со своими работниками, принимая решение немедленно, прямо в ночь, послать машины на областной холодильник — за свежемороженой рыбой, как я понимаю; на какое-то время народу в кабинете не убавляется, а прибывает. Расходятся по одному, унося подписанные бумаги и поручения; и наконец-то долгожданное:

— Слушаю вас, товарищ.

Присаживаюсь к столу; сославшись на рекомендацию секретаря райкома Голованова, объясняю, что меня привело сюда, спрашиваю, хорошо ли она, Роза Яковлевна, знала Орлова?

Рыжеватые брови женщины удивленно приподнимаются — так чувствует себя идущий вперед человек, которого кто-то или что-то заставляет резко оглянуться назад.

— Сергея Николаевича? — В голосе, во взгляде, в позе директора торга не остается ничего официального. — Боже мой! Вы спрашиваете, знала ли я Сергей Николаевича? Да как же мне его не знать, если во всем Загорове два таких уникума было! Он да я.

— Почему уникумы?

— А кто ж еще? По тридцать лет на своих местах отсидели! Он у себя, а я тут. И никогда, между прочим, не думала, что раньше меня он… освободится.

— Вы тоже местная?

— Теперь — конечно. Хотя родом из Белоруссии. Попала сюда по эвакуации.

— Когда ж вы с Орловым познакомились?

— Представьте себе такое совпадение: в один и тот же день нас с ним в райкоме утверждали. В Загорове тогда самые молодые директора были. А тут, незадолго до его смерти, встретились — самые старые уже, оказывается. Как один день пролетело все.

Роза Яковлевна пошучивает, карие, с большими белками глаза ее улыбаются, но чудится — в глубине их, под этой летучей непринужденной улыбкой таится что-то постоянное, далеко не веселое, хотя почти не сомневаюсь, что именно — чудится. Глаза, по моим давним и пристрастным наблюдениям, отчетливо выражают только крайние состояния человека: внезапную радость, изумление, ужас, острую боль; но уж никак не тончайшие душевные нюансы, которые мы, сочиняющие, безудержно приписываем им и которые, в действительности-то, не углядишь, не уловишь даже с помощью самых сложных оптических приборов. Убежден в этом и все-таки, в тысячный раз сочинительствуя, сам начиная верить, снова утверждаю, что в улыбчивых карих глазах пожилой женщины чудится, мелькает что-то скрытое; так из залитой солнцем, уже очистившейся полой воды нет-нет да и вынырнет, взбурлив и встав на дыбы, синевато зеленея, льдина.

— Редкостный человек был! — говорит Роза Яковлевна. — Не знаю, как вам это объяснить. Целеустремленный, что ли, такой?.. Придет к нам за чем-нибудь — кому-нибудь другому сразу бы отказала, не стала бы и слушать. А ему и не откажешь. Помню, первый раз пришел — это еще война не кончилась, только, можно сказать, огляделась я тут. При торге у нас тогда было небольшое подсобное хозяйство — голов сорок или около того свиней. Сейчас-то большое — отходов много. А тогда по отходам и поголовье. Вот он, Сергей Николаич, и просит: «Передайте нам десять подсвинков. За весну и лето откормим — осенью дополнительно мясо получим». Объясняю, что не могу, не имею права. А надо вам сказать, что свиньи эти были — и резерв наш, и валюта, и все, что угодно. До грамма учитывалось. Интернаты, столовые, в том числе и на военном заводе, — все тогда за торгом было. Да на каком же, спрашиваю, основании вам этих подсвинков отдать?

Для искушенного, вероятно, вопрос настолько очевиден, что Роза Яковлевна комично пожимает плечами, откидывает полной с веснушками рукой залетевшие на щеки волосы.

— И что же, вы думаете, он ответил? Я вон сейчас, при вас же, насчет рыбы добивалась — сколько слов истратила? Тысячу! А он — всего ничего… Основание, — говорит, — Роза Яковлевна, у нас с вами одно: дети. Сказал и посмотрел, — умел он так посмотреть, ох, умел! Как вон камнем придавил — так это тяжело, трудно у него получилось: дети. И я замешкалась! С одной стороны — порядок, закон, нет у меня такого права нарушать их. С другой стороны — дети, дети. Вспоминала, как я со своим Левой под бомбежкой эвакуировалась, — полтора годика ему тогда было, как матери своих ребятишек спасали. И теряли… Нет, вижу — и решить не могу, и отказать не могу. Сама ему бумажку написала — как полагается. Сама с ним в райком пошла, в область звонила. Добилась — отдали им этих подсвинков. Сейчас все это, конечно, — мелочь, пустяки. Сейчас, бывает, от нашей свинины отбиваются: жирная, не такая. А тогда — нет, не пустяки было!..

В приоткрытую дверь заглядывает грузная немолодая женщина в черном ситцевом халате, бурчливо говорит:

— Роз Якольна, у тя только не помыла. Погодить или как?

— Ладно, Маруся, сейчас. — Роза Яковлевна смотрит на часы — уже четверть восьмого, предлагает мне: «Знаете что? Давайте поужинаем. Живу я одна, ничего себе, кроме кофе, не готовлю. Так что приглашаю в нашу «Ласточку». Не возражаете?»

Охотно соглашаюсь, радуюсь полнейшему совпадению интересов, разговор наш, таким образом, продолжится. Роза Яковлевна закрывает на ключ ящик стола, проверяет, закрыт ли сейф, кладет на руку синий жакет.

— Я готова.

В коридоре пусто; от влажных, недавно вымытых полов исходит приятная прохлада, где-то в глубине помещения звякает телефонный звонок и тут же, поняв тщетность попытки дозваться кого-либо, умолкает.

В конце улицы, протянувшейся с востока на запад, висит золотисто-розовое солнце — трудовая смена его все еще не закончена. Воздух неподвижен, горяч, сухой жар источают дерево и камень строений, асфальт и земля. Очередь за газировкой на углу — начиная с пышнотелой сатураторщицы и кончая стариком с бидончиком — наперебой здоровается с Розой Яковлевной, она деловито отвечает. Немолодая, по плечо мне, она ходит так быстро, что чуть поспеваю за ней.

— Я всегда так — бегом, бегом, привыкла. — Оглянувшись, она убавляет шаг. — Знаете, что я подумала? Надо бы вам еще с Леонид Иванычем, с Козиным, познакомиться. Самый близкий друг у него был — у Сергей Николаича.

— Кто это такой?

— Преподаватель математики, из третьей школы. С мальчишек дружили.

Советом, безусловно, воспользуюсь, удивляет, что никто до сих пор об этом Козине даже не упомянул. Почему?

— Я, пожалуй, догадываюсь — почему, — осторожно, явно колеблясь, говорит Роза Яковлевна. И какое-то время молчит, что-то решая, машинальными кивками отвечая на приветствия прохожих. — Как бы вам так сказать — поточнее?.. Знают его тут многие. И относятся хорошо. Жизнь у него, у Леонид Ивановича, — непростая. Нелегкая. Ну, вроде бы и оберегают его от лишних расспросов. Как, да что, да отчего? Не ох ведь как приятно — каждый раз больное свое ворошить. Наизнанку выворачивать… В войну потерял семью. Десять лет жил в Америке. В Калифорнии, кажется…