Николай Почивалин - Роман по заказу

— Александра Петровна, а семья у Орлова осталась?

— Ку, как же — жена и дочь, Мария Егоровна и Оля. — В голосе Александры Петровны разве что прибывает теплоты, участия. — Уехали недавно на ее родину. Трудно им тут было. Каждый знает, каждый сочувствует. Добром ведь тоже исказнить можно.

Как и следовало ожидать, схема не выдерживает даже простейшего испытания, рассыпается. И тут же — теперь моим вниманием завладевает это узкое, потускневшее колечко — набрасываю новую: очень уж в одно ложатся, складываются наблюдения. Семья Александры Петровны живет скромно, внатяжку, как говорят. Кольцо — вероятно свадебное — единственное украшение, не считая, конечно, овальной, давно вышедшей из моды «звездочки», которой моя родная Пенза щедро утолила когда-то часовой голод послевоенной России. Продолжая рассказывать, Александра Петровна подпирает подбородок рукой — желтая простого трикотажа кофта на локте аккуратно заштопана. На пальто у нее — видел, когда раздевался, — воротник из раскурчавившегося побитого каракуля. Малость слукавив, спрашиваю, какой в детдоме штат, потом — какие у работников ставки.

— Очень скромные. Те, кто ставки ищут, к нам не пойдут. — На секунду черные доверчивые глаза Александры Петровны становятся строгими и опять начинают излучать свое удивительное теплое сияние. — Ладно — вам можно, вам, наверно, интересно будет. Зарплата у Сергея Николаевича была — знаете какая? Сто десять рублей. А работал: приходил утром, в начале седьмого — к подъему. Уходил не раньше одиннадцати — после отбоя. Несправедливо ведь? Нет!

Александра Петровна энергично взмахивает каштановой головой, щеки ее негодующе розовеют.

— Поехала я в облоно с отчетом. Это — года за два до его смерти. Да — точно. Отчиталась, и прямиком к заму. Это что ж, мол, получается? Человек за троих ворочает, с утра до ночи на работе, а получать — как все? Разве это порядок? А зам, оказывается, тоже считает: непорядок. «У нас, говорит, почти все директора доплату получают, за переработку. Как воспитатели. Вашему, говорит, Сергею Николаевичу в первую очередь надо бы, так вы сами виноваты: забыли, что под лежачий камень вода не течет. Приедете — напишите мне бумагу, прямо с этой зарплаты начислять можете». И что ж вы думаете? — спрашивает Александра Петровна с радостным удивлением, заодно приглашая подивиться и меня, собеседника. — Никаких бумаг Сергей Николаевич писать не разрешил! Так свои сто десять рублей до конца и получал.

Я ничего не записываю, но знаю, что историю с зарплатой, как и рассказ нынешнего директора о спортзале, запомню: и то и другое сообщают о человеке куда больше, чем всякие общие, даже самые высокие слова. Запомню на всякий случай, по привычке запоминать всякие житейские детали, которые не придумаешь и которые и есть насущный хлеб литератора; и станут они лежать в твоей памятной копилке — до поры до времени, пока для чего-то не понадобятся, как, впрочем, могут остаться и никогда не востребованными…

— А Евгению Александровичу повышенную ставку сразу установили, — помолчав, сообщает Александра Петровна. — И правильно, конечно. Говорят, нам тоже скоро прибавят. У нас ведь тут ни премий, ни прогрессивок — ничего. А за душевность, за то, что люди сердце тут оставляют, — за это пока надбавок не положено.

В бухгалтерию, тяжело, астматически дыша, входит высокая старуха в темной поверх повязанной шали, в черном, старомодном — салопе, что ли, его называют, и в валенках с галошами.

— Сашенька, заверь мне справку, — отдуваясь, просит она. — Фу, совсем задохнулась!

Не успеваю подняться, чтобы уступить место, как Александра Петровна, выскочив из-за стола, уже пододвигает посетительнице свободный стул, выговаривает:

— Софья Маркеловна, да зачем же вы сами — ребята бы принесли. Ах вы неугомонная!

— Ну вот еще, ноги-то ходят… Отдышусь — не впервой…

Старуха грузно садится, развязывая узел шали, откидывая ее на плечи, — и перед нами оказывается настоящая красавица. Да, да — из тех немногих, кого красит любой возраст и даже, по-своему, старость. Пышная грива коротко остриженных серебряных волос, будто пронизанных светом, сиянием, разлетистые, седые же брови, под которыми зорко голубеют прекрасные иконописные глаза, прямой небольшой нос с бледными, тонко очерченными ноздрями и маленькие бескровные, почти серые губы, непонятно как сохранившие нежный девичий рисунок. Какой же, вероятно, она была в молодости!

— Софья Маркеловна, а у нас гость, — кивает на меня Александра Петровна.

— Да ну! — Старушка немного отдышалась, бурые, от усилий, пятна на щеках бледнеют, она взглядывает живо и одобрительно. — А я, голубчик, в составлении письма к вам тоже участвовала. Надо о таком человеке написать, грех не написать!

— Не знаю, Софья Маркеловна…

— Конечно, не знаете, — она согласно наклоняет свою пышную серебряную корону. — Зато узнаете — поймете, что за человек! Уж если о нем не написать, тогда ж о ком писать-то? Ты бы, Сашенька, альбом наш исторический показала бы. С чего начинали. Посмотрите — не пожалеете. Хотя на вид и неказистый.

— Ой, а я и запамятовала, растерялась, — ахает Александра Петровна, проворно подбегает к шкафу и распахивает его. — Вот, пожалуйста.

Обыкновенный продолговатый альбом, довольно увесистый — от вклеенных в него фотографий, заполнен разными, одинаково старательными ребячьими почерками. Прикидываю, что все равно придется, очевидно, заночевать в Загорове и вечером можно будет полистать; в конце концов, и это ни к чему еще не обязывает…

— Софья Маркеловна у нас сама живая история, — с уважительной гордостью сообщает Александра Петровна. — С первого дня в детдоме, музыку вела. И с Сергеем Николаевичем — с тех пор, как пришел сюда.

Выходит, подсчитываю мысленно, что Софья Маркеловна проработала в детском доме пятьдесят два — пятьдесят три года, ого! Перехватив почтительный взгляд, она подтверждает:

— Да, да, голубчик: месяц назад восемьдесят стукнуло. — И медленно, сокрушенно поводит головой. — Бывает же такое несоответствие! Один уходит в самом расцвете сил — ему и шестидесяти не было. А я, старая колода, живу. Демонстрируя пример ненужного долголетия.

— Софья Маркеловна, да как вы так можете! — негодует Александра Петровна. — Вам только жить, только отдыхать!

— Живу, куда денешься, — усмешливо и мудро говорит Софья Маркеловна и адресуется ко мне: — Насчет живой истории — тут, голубчик, Сашенька права. Пыхчу, как трактор — что правда, то правда. А помнить — все помню. Память у меня лет эдак на пятьдесят меня же и моложе. Так что если охота припадет — милостиво прошу ко мне. Я вам весь этот альбом прокомментирую.

— Неловко как-то, Софья Маркеловна, стеснять вас, — колеблюсь, но и не отказываюсь я. Старушка мне очень нравится, потолковать с ней, независимо от всего, конечно, интересно.