Наталья Солнцева - Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

Отец рассказчика — тверской пряничный фабрикант, пряничниками были и деды, трудились они радостно и зла никому не делали. Шмелев на примере семьи Печкина развил свою основную тему — устои, лад. Он писал о том, что Тверь славится не только пряниками, но и красавицами, что матушка героя была скромная и стыдливая, что черта уклада российской семьи — простота: вот и государь, оставив прадеда у себя обедать, угощал жареным поросенком с кашей. По матери герой — из московских купцов. Шмелев показал, что замоскворецкий уклад — не тверской, он с лестовками, цепными собаками, странниками, гаданиями, няниными сказками, со стыдливостью и целомудрием, со множеством обмоленных икон, наконец, «с глубочайшим чувством иного мира, который вот так близко, глядит и шепчет ». Не тверские, не московские устои российского мира не сужали, а «ширили и углубляли». Дед — «добрый русский человек душевно-чистый». Шмелев писал об интеллектуальных основах русской жизни: дед знал книги Татищева, Карамзина, Соловьева, любил читать про Святителей, про то, как они строили Россию. В духовной жизни русских есть почва, на которую следует опереться и в которую надо упереться. Шмелев ввел в текст совет Ильина держаться за край ризы Господней. Дед поучает в черные дни уныния именно так и поступать: «„За край Ризы Господней…“ — где это я прочел?.. здесь прочел, у проникновенного нашего мудреца. И… как это благостно!..». Этому же учил и Преподобный Серафим Саровский, в рассказе не названный, но узнаваемый по известному своему обращению «радость моя». Святой благословил прадеда рассказчика словами: «Ступай, радость моя, как ступал доселе, Господь с тобой». Святой радовался — и дед, советуя держаться за ризу Господню, говорил о радости-сладости жизни.

Итак, с Господом, радостно, просто.

Но Россия претерпела развал. Рассказчик ищет ответ на вопрос: если у человека ума палата, то почему « все… так ?!». Когда произошло убийство царя-освободителя, народ кричал: «…нашего Царя-Ослободителя вчерась убили!» Народ убийства царя не принял, рабочие крестились, на лицах пекарей был страх, и в том страхе было предчувствие надвигавшегося зла. Убийство Александра Второго научило русского человека самому «досматривать», быть не только устроителем жизни, но и ответственным. Шмелев указал и на охранительные позиции народа, с одной стороны, и анархические — с другой. Были такие, как кузнец Аким, и они убийство царя поняли как упразднение закона и как право самим устанавливать закон. Народным анархистам противостоят те, в ком силен инстинкт поряка.

Дед указал на источник хаоса — это нигилист. Герой — неписатель, потому что Шмелев не удовлетворен уроками писателей. Писатель боится упрощений, сворачивает с той дороги, на которую его влекло вдохновение. Исключением был Пушкин, у него надо учиться простоте отношения к жизни. Сам столь проникновенно написавший о своем отце, Шмелев в «Записках неписателя» удручен тем, что русская литература проглядела тип отца, прошла мимо этой, коренной для человека, сути русской жизни.

Для меня становится ясным, как рус<���ская> литература — невольно искажала правду о России и о русск<���ом> человеке. Не Обломове, а — волевом. Жертвой такого невольного искажения явился Гоголь и — за ним, десятилетия недодуманностей и — и лжи. Не крепили, а подкашивали [649].

Так писал Шмелев Ильину, а тот подхватил шмелевскую тему и развил ее в письме от 4 августа 1949 года: да, писатели стали смакователями зла, исключений не так уж много — Пушкин, Аксаков, Толстой, Лесков. Неожиданна мысль Ильина о том, что критицизм оказался бременем, мукой и для душевного состояния самих критиков:

Но Гоголь сам изнемог от этого, даже до смерти. Достоевский мечтал прекратить это. Тургенев, скудный в духовном видении, старался не впадать в это. И особенно народники «последнего призыва» — Бунин, Горький, Куприн. Начитаешься — и свет не мил, на людей не глядел бы, России стыдился бы… Как по-Вашему — Куприн пил и потому так видел, или так видел и потому пил? [650]

Но возразим Ильину: «народники „последнего призыва“» довольно быстро стали не народниками и обратились к вечным, универсальным ценностям. Бунин в «Окаянных днях», записках 1918–1919 годов, сам писал о развращенности русской литературы, «которая сто лет позорила буквально все классы, то есть „попа“, „обывателя“, мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина…» [651].

Шмелев нищенствовал, но в самый мрачный момент, как всегда, приходило чудесное спасение. Так часто бывало и с его героями. В ноябре 1948 года он вдруг получил гонорар за «Росстани», которого должно было хватить на два месяца жизни. Появилась надежда: он получил корректуру второй части «Путей небесных», корректуры «Богомолья» и «Солнца мертвых», «ИМКА» взяла к изданию «Куликово Поле», готовилось третье издание «Няни из Москвы».

В марте 1949 года Шмелев вернулся в Париж. Он приехал туда с 31 франком в кармане. У героя его «Въезда в Париж», Бич-Бураева, было больше — сорок. Шмелеву все там немило, квартира далекая и грязная, он одинок и болен. Но и куда-либо перебираться из Парижа пока не намерен, даже в США, хотя в июле 1949 года A. Л. Толстая и сообщила ему о том, что его друзья просят ее хлопотать о визе. Летом на десять дней он, правда, съездил в Женеву: там 30 июня читал свое слово о Пушкине.

Он жил, как и раньше, горячо воспринимая все, что происходило вокруг. Например, возмущался «Русской мыслью», напечатавшей стихи Максимилиана Волошина «Роковой день», которые, как он посчитал, не многим отличались от «Двенадцати» Блока. Эти стихи о погибшей России — какой-то «вывих неврастеника» [652], крайности!..

Сам страстный и порой мнительный, он задумывался о том, что порождает человеческие крайности. В августе он написал статью «О Достоевском: К роману „Идиот“», и в ней высказал соображения о том, что в творчество Достоевского, изображавшего соблазны и крайности человека, корнями уходят труды Шпенглера. Очевидно, что и дерзкий человекобог Ницше порожден душевным хаосом героев Достоевского. Достоевский нащупал в человеке страшное — древний соблазн греха. В «Идиоте», замыслив изобразить «положительно прекрасного человека», он даже высказал мысль о возможности пересоздания жизни людей, влияния на них такого человека. Как это Мышкин Рогожину сказал: Парфен, есть, что делать на нашем русском свете! Действенная любовь — вот что считал Шмелев замечательным в этом романе. Хотя сам князь действует редко, «не проявляет и тени любви», к Настасье Филипповне у него только жалость… Шмелев даже решил, что Мышкин и Рогожин — сообщники, оба они, по сути-то, убили ее, оба поражены безумием. Нет… Мышкин — еще не тот положительно прекрасный человек, которого хотел показать Достоевский. Не получилось все-таки в «Идиоте» показать освобождение человека от греха…