Наталья Солнцева - Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

Иван Сергеевич плохо разбирался в том, что происходило в культурной жизни СССР, советскую литературу почти не знал, но считал, что оставшиеся там писатели обречены на творческую и физическую несвободу. 16 ноября 1929 года в Париже на собрании, посвященном поминовению павших в борьбе с большевиками, Шмелев говорил о том, что литература, художественное слово — тоже жертва. Он говорил о сомкнутых устах писателей в Советской России, о расцвете похабщины. Вспоминал погибших: Н. Гумилева, А. Блока, скончавшегося в немоте Ф. Сологуба, Л. Каннегисера, С. Есенина, А. Соболя, журналиста В. Севского. Жертвой революционных потрясений он полагал и Л. Андреева. Шмелев крайне неприязненно отнесся к книге В. Познера «Panorama de la littérature russe contemporane» («Панорама современной русской литературы», 1929), в которой он усмотрел желание автора предложить иностранцам творчество Горького и вынести русскую зарубежную литературу за скобки. Так, противопоставляя себя Советам, он вольно или невольно обращал свой взор к Горькому — когда-то помощнику, покровителю, теперь — недругу.

Шмелев, естественно, был вне литературы СССР. Но он оставался в русской литературе. И как бы он ни отворачивался от Советов, как бы он ни возмущался позицией Горького, тот его продолжал ценить. В 1928 году в России вышло справочно-библиографическое издание Академии художественных наук «Писатели современной эпохи», в котором Шмелев не был упомянут, впрочем, как и Бунин, Куприн, Мережковский, другие эмигранты. Любопытно, что этот факт вызвал удивление Горького, он выразил свой укор составителям в статье «О двух книгах» (1928). Не замечать уехавших на Запад писателей в 1920-е годы было пока еще трудно. Например, Д. Горбов, один из ведущих критиков «Красной нови», в 1926 году высказал мысль о том, что эмигрантская литература не так уж плоха, во всяком случае не уступает лучшему, что создали до эмиграции Бунин, Ремизов, Зайцев, Шмелев, Мережковский, Гиппиус, то есть в «более безопасной обстановке, чем та, в которой они пишут теперь» [336] Горбов Д. А. Новая красота и живучее безобразие // Красная новь. 1926. № 7. С. 240. .

Конечно, теперешнее положение Шмелева было куда безопаснее крымского. Он благодарил Бога за то, что оказался здесь, а не там. Там осталась его семья, которая продолжала биться за свое существование. Удивительно, что в Париж приходили весточки из Москвы. В 1928 году он получил известие от матери о внезапной смерти брата Николая, который после отъезда Ивана Сергеевича жил на его алуштинской даче в совершеннейшей нищете.

Шмелев бился над разрешением неразрешимых вопросов, он старательно искал высший смысл в том, что произошло с его семьей и с русским народом, он убеждал себя, что на Россию свыше ниспослано испытание во спасение, ради того чтобы через великое окаянство и великую помойку найти Слово. Некое Слово… Так он себя успокаивал, но не всегда в это верил… То он объяснял все Промыслом, то вдруг, уподобляясь нелюбимым упадочникам, приходил к мысли о победе зла: человек огажен, из национального человека в России делают общечеловека, нечто вроде робота; договорятся Ленины-Сталины-Дзержинские, и наступит мировое рабство, а спецы-помощники найдутся… Сотрудничество интеллигенции с Советами он называл сверхподлым и осуждал советских ученых А. И. Абрикосова, Е. И. Марциновского, С. Ф. Ольденбурга, А. И. Ферсмана.

Он был недоверчив ко всему, что касалось Советов. Он даже не верил невозвращенцам — тем советским, которые оставались на Западе. Невозвращенец с 1929 года, бывший советник посольства в Париже Григорий Зиновьевич Беседовский стал редактором парижского журнала «Борьба», а Шмелев сомневался: не Азеф ли?..

Ему хотелось, чтобы там не нарушали его прав, не использовали его текстов. Ему хотелось, чтобы здесь не препятствовали его публикациям. Ему хотелось превозмочь свои спазмы и колики, укрыться от газетных и журнальных передряг в некой тиши. Ему чрезвычайно хотелось испытать это состояние тиши — и писать. 16 февраля 1929 года он посетил Буниных, и вот каким его увидела Вера Николаевна: «Похудел. Стал тише. О себе говорил в более спокойных тонах» [337] Устами Буниных. Т. 2. С. 198. . У него появилось новое увлечение — радио, неслыханное удовольствие. Своих знакомых он «угощал» им. 21 февраля 1929 года в гостях у Шмелевых были Бунины, и все слушали по радио вечерню из Лондона — и Бунины решили тоже завести радио.

В марте 1929 года Шмелев перенес тяжелейший грипп, потом заболела Ольга Александровна. Со своим жаром он старательно, педантично боролся компрессами из отпаренной льняной муки и сухой горчицы. Дождавшись мая, они перебрались на побережье Атлантического океана — в Капбретон, в русскую колонию. Как написал Шмелев Ильину, там были генералы и скауты, профессора и поэты, доктора и балерины, там можно было создать и генеральный штаб, и академию изящной словесности!..

В 1928 году Шмелевы, не по своей воле, сменили дачу: «Жаворонок» с выгодой для хозяина дома был сдан другим, что явилось для них полной неожиданностью. Это печальное известие они получили от Бальмонта. Пожаловавшись другу на то, что Сергей Рахманинов прислал ему «какой-то грош» за переведенные им «Колокольчики и Колокола» Э. По, положенные композитором на музыку, он перешел к следующей неприятности:

Во-вторых, и это мне еще обиднее — много обиднее, — Ваш «Жаворонок» приказал для мосьё Шмелева долго жить. Боров же оказался совершенно диким животным. Часа три тому назад я с Ел<���еной> К<���онстантиновной> шел мимо его дома, и на улице мы встретились. Видя его, мы решили, что Ел<���ена> К<���онстантиновна> его спросит, писал ли он Вам. Она спросила и сообщила, что Вы хотели бы взять опять «Жаворонка», но что «Жоану» Вы никоим образом не хотите. Он сказал, что «Жаворонка» Вы получить никак не можете. Я не выдержал и тоном изумленным спросил: «Как? Ведь Шмелев же у Вас жил несколько сезонов». У него сделалось очень подлое лицо (Ел<���ена> К<���онстантиновна> говорит, что ей хотелось дать ему «в пыск», что по-польски значит — «в рожу»), и он ответил: «Мне мосьё Ш<���мелев> ничего не сказал, уезжая». Я махнул рукой и пошел по дороге дальше, Ел<���ена> К<���онстантиновна>, неторопливо с ним идя, продолжала говорить ненужности, что как же да что же, я обернулся и сказал: «Пойдем. Говорить бесполезно». Как он вскинется! «Как, бесполезно? Бесполезно? Это невежливо!» Я уже уходил, вернулся и, подойдя вплоть, сказал: «Я сказал не Вам свою фразу, а своей даме». — «Нет, мне!» — «Нет, это неправда!» — «Это правда!» И я пошел прочь с Ел<���еной> К<���онстантиновной>, которая, во время обмена этими красноречивыми репликами, произносимыми и им и мной все возвышающимся голосом, два раза сказала: «Фраза о бесполезности разговора была сказана мне». Вдогонку сей изверг изрыгнул мне какие-то проклятия, которых я не разобрал, лишь расслышав, что он, в некотором роде, гневом выпил со мной брудершафт. О, подлая животина! Он был так же гнусен, как когда он гнался по двору за своей «фефёлой». Вот, не осудите. Хотели Вам услугу оказать, а вышло черт знает что. По-моему, если Вы не теряете еще надежды получить «Жаворонок», дипломатической перепиской напишите ему — как будто Вы ничего не знаете о нашем словесном столкновении. Но надежды, по-видимости, нет никакой, он был очень категоричен и наглой категоричностью хотел скрыть свое явное сознание некрасивой неправоты.